Работа над ошибками поленов

Речи Поленова, взгляды на искусство и как будто все его манеры связываются с его произведениями, и, глядя на Поленова, я переносился на его картины с самого раннего периода его творчества. И везде я вижу <…> его любование красотой мира, радость от красоты форм и еще более — красок.

Я.Д. Минченков[1]

Открывшаяся в Третьяковской галерее масштабная выставка «Василий Поленов» приурочена к 175-летию со дня рождения крупнейшего мастера русского искусства второй половины XIX века Василия Дмитриевича Поленова (1844-1927).

Во всем многообразии творчества художника — в наполненных тончайшими лирическими переживаниями пейзажах, в его грандиозной серии картин «Из жизни Христа», в исторических полотнах, портретах и жанровых произведениях, в поисках синтеза искусств в театре, архитектуре, музыке, во всей общественно-художественной и педагогической деятельности мастера — можно обнаружить глубочайшие связи с духовным опытом русского искусства Золотого века. Одновременно он одним из первых русских художников второй половины XIX века выходит к новому эстетическому миросозерцанию и новой стилистике искусства символизма и модерна рубежа веков, характерных для Серебряного века русской культуры.

Элементы романтической эстетики тесно переплетались у Поленова с реалистическими тенденциями, с тонким психологизмом русского пейзажа-настроения и освоением древнерусского наследия; отголоски западноевропейского романтизма и интернационального академизма — с живописными поисками художников Барбизонской школы и импрессионистов. В этом сплаве вырабатывался национальный вариант неоромантического миросозерцания, на основе которого вырос символизм и русский вариант модерна. Мечта его творцов, в числе которых был и Поленов, о едином стиле, могущем окружить человека красотой, преобразовать жизнь по ее законам, воплотилась в блестящем расцвете русского искусства конца XIX — первых десятилетий XX века, вошедшем в историю отечественной культуры как эпоха Серебряного века.

Но как все это могло сочетаться в творчестве одного человека — «сложного и противоречивого»[2]  художника, как характеризовали его многие. Поленова традиционно рассматривали с точки зрения его «особого положения»[3] в искусстве второй половины XIX века. Так, не случайно в экспозиции Третьяковской галереи 1916 года, в работе над которой тогдашний ее попечитель Игорь Грабарь исходил из принципов историзма и логики развития русского искусства, произведения мастера были помещены в отдельный зал. На просьбу Поленова повесить рядом с полотнами его товарищей хотя бы картину «Больная» (1886, ГТГ) Грабарь ответил: «Я хорошо понимаю, почему Вам хотелось бы Вашей “Больной» присутствовать в верхних залах, рядом с Вашими сверстниками. Очень досадно, что я не решился на это тогда, когда переустраивал весь верх галереи. Теперь там ничего не сделаешь, — яблоку упасть негде, не то, что такую огромную вещь повесить. Особенно тесно… в зале передвижников»[4]. О мотивах, по которым Грабарь «не решился» сразу поместить среди полотен передвижников «Больную», или «Элегию» по второму названию картины, наиболее точно передающему ее основной смысл, можно догадаться. Представленная в 1886 году на XIV выставке Товарищества передвижных художественных выставок (ТПХВ), «органически» в рамки передвижнического жанра, она, безусловно, не укладывалась. «Больная» стоит несколько особняком и в творчестве Поленова, хотя редко в каком произведении мастера непосредственное чувство художника, его мироощущение были выражены так полно, как здесь.

В картине ясно читаются беспомощность перед трагической неотвратимостью смерти, недоумение перед ее бессмысленной беспощадной неразборчивостью, уносящей совсем еще юные жизни. Неожиданно они находят разрешение в красоте изысканного натюрморта, сложно разработанного в колорите и эффектах света, — еще одного центра картины, располагающегося рядом с измученным лицом девочки-подростка. По богатству и согласованности красочных сочетаний он может быть признан одним из самых великолепных по живописи в русском искусстве второй половины XIX века, став своеобразным символом вечной красоты мира, ощущение которой не утрачивается художником даже перед лицом страдания и смерти.

Рыцарь красоты

В основе широкой художественной деятельности Василия Дмитриевича Поленова лежала его врожденная одаренность в разнообразных видах искусства. Он обладал живописным видением пленэриста, настолько точным, что по аналогии с «абсолютным слухом» у музыкантов его определяли как «абсолютное зрение», и одновременно даром декоративиста, которым пользовался и в своих станковых произведениях, и в театрально-декорационных работах, и в декоративно-прикладном искусстве, и в оформлении интерьеров. У Поленова с ранних лет проявились способности архитектора. По воспоминаниям его друга и соученика И.Е. Репина, он «еще в Академии художеств… часто выручал архитекторов-учеников, шедших по архитектуре, его родственников»[5]. Этот дар даст о себе знать в его приверженности к архитектурным мотивам в пейзажных, исторических и жанровых произведениях, а также в самостоятельных архитектурных сооружениях, отличавшихся новизной и оригинальностью. Сам человек артистичный, Поленов обладал особым чувством и пониманием театрального дела, что позволило ему не только выступать в качестве актера, режиссера и декоратора в домашних спектаклях, но и стать родоначальником нового направления в русском театрально-декорационном искусстве и крупным общественно-театральным деятелем. Василий Дмитриевич отличался музыкальностью, обладал хорошим голосом, был талантливым инструментальным исполнителем и, пожалуй, единственным живописцем, кто постоянно сочинял музыку — симфонические и духовные произведения, романсы, квартеты и даже оперы — «Призраки Эллады», «Анна Бретонская». Музыка, постоянно сопровождавшая его во время работы, не могла не сказаться на композиционном строе и колорите его живописных произведений, наполняя их особой мелодичностью, что постоянно отмечали зрители, называя его картины «музыкальными».

Новаторство Поленова в разнообразных видах искусства, значение его универсализма становятся наиболее явственными с точки зрения нового поколения московских живописцев 1880-1890-х годов, с которыми Василий Дмитриевич теснейшим образом связал свою жизнь, взяв на себя руководство классом пейзажа и натюрморта (факультативно) в Московском училище живописи, ваяния и зодчества (МУЖВЗ, 1882-1895). В их отзывах о его творчестве, воспоминаниях о Поленове-педагоге мы найдем немало восторженных слов, выражающих ему любовь и признательность.

Для молодых художников привлекательна была сама личность Поленова «единственного, в полном и лучшем, не одиозном смысле слова, джентльмена-европейца и аристократа»[6], как писал о нем Л.О. Пастернак. Поленова называли «рыцарем красоты» и «идеалом духовного аристократизма»[7].

Потомок нескольких поколений просвещенного российского дворянства, восходящих к XVIII веку, Василий Дмитриевич, казалось, был самой судьбой предназначен стать своеобразным мостиком между искусством романтизма начала XIX века, передвижничеством и неоромантизмом рубежа XIX—XX веков.

Среди его предков по линии отца был «первый русский эмансипатор», как называли современники его прадеда А.Я. Поленова (1738-1816). Учившийся после Петербургского университета в Страсбургском университете и Геттингене, возвратившийся в Петербург человеком «с широким и глубоким гуманитарным образованием… личностью, впитавшей идеи философии и науки “века Просвещения”»[8], он написал вскоре после возвращения сочинение «О крепостном состоянии крестьян в России» (1766). В нем впервые в русской истории критиковалось крепостное право и предлагались меры по выходу из него. Деда художника, академика Василия Алексеевича Поленова (1776-1851), «настоящим ученым» считал А.С. Пушкин, поэт относился к нему с большим уважением, хорошо зная его по службе в Министерстве иностранных дел. Отец художника Дмитрий Васильевич Поленов (18061878), член-корреспондент Академии наук, известный библиограф, археолог, историк, был дружен с известными писателями, музыкантами и художниками, со знаменитым живописцем Карлом Брюлловым (1799-1852), с которым познакомился в Греции, где в 1830-х годах несколько лет служил секретарем русской миссии в Афинах.

Большую роль в воспитании внуков и развитии их талантов играла бабушка по материнской линии В.Н. Воейкова (1792-1873), дочь известного архитектора и художника, литератора и музыканта, академика Николая Александровича Львова (1751-1803). С ее рассказами в жизнь Василия Поленова вошла эстетика эпохи Золотого века русской культуры (первая треть XIX века). Вера Николаевна рано осиротела и воспитывалась вместе со своими сестрами в доме их родственника, поэта и государственного деятеля Г.Р. Державина (1743-1816). Посещая с внуками Императорский Эрмитаж, Вера Николаевна, рано овдовев, могла видеть в Военной галерее 1812 года портрет своего мужа — героя Отечественной войны генерал-майора Алексея Васильевича Воейкова (1778-1825) работы Джорджа Доу. Хорошо эрудированный человек, она великолепно знала русскую и французскую литературу, была знакома с Н.М. Карамзиным, автором многотомной «Истории государства Российского», могла наизусть цитировать целые главы его сочинения, очень любила русскую поэзию и сказки. В 1867 году Поленов написал портрет любимой «бабаши» одновременно с И.Н. Крамским и под его руководством, когда, уже учась в Академии художеств (1863-1871), решил взять у знаменитого художника дополнительные уроки рисунка и живописи.

Дочь Веры Николаевны, мать Василия Поленова, Мария Алексеевна Воейкова (1816-1895), художник-любитель и детская писательница, автор книги для детей «Лето в Царском Селе», выдержавшей многочисленные переиздания, училась у художника брюлловской школы К.А. Молдавского. Она стала первым учителем рисунка и живописи сына. «От матери я унаследовал страстную любовь к живописи»[9], — говорил впоследствии Поленов.

В своей художественной деятельности Поленов стремился приносить пользу людям, активно участвовать в жизни общества. Это стремление сближало творчество мастера с общим процессом демократизации искусства последней трети XIX века, прежде всего с движением Товарищества передвижников, чьим активным членом и неизменным участником его выставок он становится в 1878 году, горячо сочувствуя демократической направленности Товарищества. Однако гражданский долг виделся им в эстетическом просвещении народа, в несении искусством радости и красоты. Слова Поленова из письма 1888 года к В.М. Васнецову: «Мне кажется, что искусство должно давать счастье и радость, иначе оно ничего не стоит»[10] — достаточно ясно выраженное эстетическое кредо художника и ключ для понимания его творчества.

Экспозиция юбилейной выставки

Экспозицию выставки Поленова открывают картины «Московский дворик», «Бабушкин сад» (обе — 1878) и «Заросший пруд» (1879, все — ГТГ), составляющие своеобразную лирико-философскую трилогию художника. Представленные на VII и VIII выставках ТПХВ, они были тепло встречены и передвижниками, и широким кругом зрителей, но особенно восторженно — молодыми художниками, вступающими на творческий путь в 1880-1890-х годах. И.С. Остроухов писал: «Одним из неожиданно больших праздников было появление на них первых интимных пейзажей Поленова в самом конце семидесятых годов. Меня поразило исключительно: «Московский дворик”, «Бабушкин сад», «Заросший пруд», «У мельницы», «Серый день» и ряд других «тургеневских» интимных мотивов явились мне неожиданно, ново, свежо, проникнуто правдой, тонким музыкальным лиризмом и изящной техникой»[11].

В.Д. ПОЛЕНОВ. Московский дворик. 1877
Первоначальный вариант одноименной картины (1878, ГТГ). Холст, наклеенный на картон, масло. 49,8 ? 39
© ГТГ

С «Московским двориком» в русское искусство полноправно вошел пленэризм, утвердившись не только как техника живописи на открытом воздухе, но и как обостренное выражение чувства единения художника с окружающим миром. В поленовской картине «сюжет» как бы «подсказан» сиюминутным лирическим переживанием автора, вдруг увидевшего красоту обыденного пейзажа в его конкретности и случайности. Можно отметить при этом ряд живописных и композиционных приемов, благодаря которым произведение приобретает емкий завершенный картинный образ, передающий национально-исторический облик Москвы, каким он был прочувствован Поленовым. В поэзии тихой, спокойной жизни, изображенной в «Московском дворике», таились какие-то основополагающие моменты национального мировосприятия, нечто вечное, неколебимое. Картина покоряла внутренней глубиной и человечностью, став одной из самых популярных и любимых в нашей стране. Пейзаж с выставки был приобретен Павлом Михайловичем Третьяковым в его собрание.

«Московский дворик» станет своеобразным предвестником нового понимания роли искусства в жизни общества (вспомним поленовское высказывание 1888 года: «…искусство должно давать счастье и радость, иначе оно ничего не стоит»).

В.Д. ПОЛЕНОВ. Московский дворик. 1878
Холст, масло. 64,5 × 80,1
© ГТГ

Продолжая в картине «Бабушкин сад» тему гармонического единства человека и природы, Поленов открывает в ней новые аспекты и новую интонацию: словно перешагнув десятилетие, он передает состояние лирической созерцательности, то элегическое настроение, которое приобретет распространение в живописи 1890-х годов. В картине утверждается нерасторжимая связь времен — XVIII столетие продолжает существование в XIX с доживающими свой век старушками, уютными старинными особняками и тенистыми садами. Буйная растительность запущенного парка с вековыми деревьями и пробивающейся молодой порослью усиливает глубину созданных художником образов.

«Бабушкиным садом» Поленов предвосхищает поэтику «пассеизма» мирискуссников со свойственными им эстетизацией старины и восхищением «закатными красками» дворянской культуры. Но, как человек своего времени, он «мотивирует» погруженность в грезы двух персонажей картины, подчеркивает возраст одной и дает книгу в руки другой, в то время как художники следующего поколения могли передавать «саму грусть» средствами чисто живописными[12] (например, В.Э. Борисов-Мусатов, учившийся какое-то время у Поленова в МУЖВЗ и пользовавшийся его поддержкой в последующие годы).

В.Д. ПОЛЕНОВ. Бабушкин сад. 1878
Холст, масло. 54,7 × 65
© ГТГ

Мир Поленова реален. Он легко вмещает в себя поэтические образы А.А. Фета («Приветствую тебя, мой добрый старый сад, цветущих лет цветущее наследство! С улыбкой горькою я пью твой аромат, которым некогда мое дышало детство»[13]). В то время как полотна Борисова-Мусатова сродни поэтическому символизму Андрея Белого или К.Д. Бальмонта.

Картина «Бабушкин сад» стала своеобразным посвящением художника эпохе Золотого века и одновременно явилась одним из первых, исходя из тех новаторских тенденций, которые в ней присутствуют, а впоследствии станут доминирующими в искусстве рубежа столетий, живописных произведений века Серебряного.

В пейзаже «Заросший пруд» преобладает возвышенно-мечтательное настроение. Лирика пейзажного мотива становится явственной благодаря своеобразному диалогу старинного парка и мечтательной молодой женщины, единству их настроений. Начатая здесь художником тема ухода от тягот действительности в мир природы получит развитие в творчестве Поленова 1880-1890 годов и особенно широко в искусстве М.В. Нестерова — одного из его молодых друзей.

В.Д. ПОЛЕНОВ. Заросший пруд. 1879
Холст, масло. 80 × 124,7
© ГТГ

Все три пейзажа Поленова сразу же привлекли к себе симпатии зрителей и внимание критиков. Характерен отклик одного из них, писавшего в 1879 году: «В выборе сюжета («Бабушкин сад». — Э. П.) сказывается не пейзажист, а жанровый живописец, — и притом романтик, насколько романтизм вообще доступен русскому художнику в смысле проявления его в картинах и образах из русской жизни… Так и в картине «Заросший пруд” это не есть пруд «вообще» <…> У этого пруда есть своя история… В картине этой опять сказался романтик. <…> Картина Поленова — это то, что у немцев называется Stimmungsbild, такие картины рассчитаны на то, чтобы дать вам, прежде всего, «настроение» и составляют в живописи приблизительно то же самое, что в поэзии составляет «элегия»»[14]. Слияние жанрового и пейзажного начал в работах Поленова конца 1870-х годов ясно обозначило новое явление в русской живописи, получившее широкое распространение на рубеже столетий. Оно было связано с взаимопроникновением жанров, в которых пейзаж начинает играть важную «содержательную» роль. А.А. Федоров-Давыдов впоследствии назовет это явление «пейзажизацией жанра»[15]. В поленовских пейзажах можно увидеть и истоки того «бессобытийного» жанра, принципы которого в дальнейшем разовьются в творчестве его учеников.

Впечатляющий дебют Поленова на выставках передвижников оказался тем более неожиданным, что его предыдущий период учебы в Академии художеств и пенсионерства, кажется, никак не предвещал этого прорыва. Об этом свидетельствует следующий раздел экспозиции, посвященный пенсионерскому периоду жизни художника.

Пенсионерство Поленова

Василий Дмитриевич получил глубокое и разностороннее образование, учась одновременно в Императорской Академии художеств и Петербургском университете. В 1871 году он был удостоен большой золотой медали за программу «Воскрешение дочери Иаира» и получил право на заграничную пенсионерскую поездку так же, как и его друг по Академии художеств И.Е. Репин. В том же году Поленов окончил университет, сдав выпускные экзамены и представив вдумчиво и обстоятельно разработанную диссертацию на тему о развитии ремесел в различных европейских государствах.

I872-I876 годы — время пенсионерства Поленова. Он побывал в Германии, Италии и Франции, где знакомился и по-своему воспринимал новейшие достижения западноевропейской живописи. Его особое внимание привлекли в Германии представители академически-романтического направления в исторической живописи, прежде всего К. Пилоти. Одновременно он увлекся творчеством А. Бёклина, Г. Макарта, предвосхитивших неоромантизм модерна. Годы, проведенные Поленовым во Франции, совпали с первыми выступлениями импрессионистов, искусство которых вызывало в то время живейшие споры в художественных кругах. Их искусство явилось дополнительным импульсом к освоению художником пленэрной живописи, для чего им была предпринята совместно с Репиным поездка на север Франции, в Нормандию, в маленький городок Вёль, где они жили в одном домике с июля по сентябрь 1874 года. За полтора месяца Поленов написал серию превосходных пейзажей и этюдов. Среди них картины «Белая лошадка. Нормандия» (Государственный мемориальный историко-художественный и природный музей-заповедник В.Д. Поленова, далее Музей-заповедник В.Д. Поленова), «Рыбацкая лодка. Этрета. Нормандия» (ГТГ), «В парке. Местечко Вёль в Нормандии» (ГРМ) и этюд к ней «Старые ворота. Вёль. Нормандия» (Музей-заповедник В.Д. Поленова).

В Париже Поленов и Репин были частыми посетителями артистического кружка А.П. Боголюбова, объединившего русских художников, живших за границей. В доме Боголюбова собирались в условленные дни для занятий офортом, керамикой, устраивали вечера с чтениями, постановками живых картин, музыкой, в которых Поленов «общественный, веселый человек»[16], по словам Репина, принимал самое деятельное участие. На вечерах Боголюбова частым гостем бывал И.С. Тургенев, знакомство с которым имело большое значение для Поленова. Писатель заметно выделял художника, ввел его в салон известной певицы Полины Виардо, где собирались видные литераторы, музыканты, общественные деятели, среди которых были писатель Э. Золя, историк религии, философ Эрнест Ренан. Беседы с Ренаном, его книга «Жизнь Иисуса» (Париж, 1863) сыграли важную роль в размышлениях художника над воплощением образа Христа и евангельских событий в его будущей серии картин «Из жизни Христа» (конец 1890-х — 1900-е).

Среди массы задуманных и начатых во время пенсионерской командировки работ на исторические сюжеты были осуществлены «Право господина» (1874, ГТГ) и «Арест гугенотки» (1875, ГРМ). Обе эти картины близки к западной позднеакадемической исторической живописи (К. Пилоти, П. Деларош, Л. Галле) с ее стремлением к документально-визуальной точности в воспроизведении деталей, интересом к литературно-романтическим сюжетам и своеобразной театрализацией.

В 1876 году, представив в Совет Академии художеств в качестве отчета о командировке шесть картин и пятьдесят этюдов, Поленов получил звание академика. Тогда же он обратился к известному художественному критику В.В. Стасову с просьбой поделиться мнением о его произведениях, выставленных в Академии художеств. Стасов, отметив в его таланте «две главных струны — колоритность и грацию», обвинил его во «французистости». Считая, что его «склад души ничуть не русский», он посоветовал ему «всего лучше жить постоянно в Париже или Германии»[17]. Критик был прав, увидев в живописи Поленова влияние западноевропейских веяний, «много элегантного и изящного письма… очень приятного и грациозного»[18]. Другое дело, что ему в голову не могло прийти, что, владея таким письмом, можно оставаться русским живописцем.

Неожиданно для Стасова в его отзыве наметилась проблема, особенно остро вставшая перед художественными деятелями конца XIX — начала XX века. Она касалась вопроса сохранения национальной самобытности русского искусства при активном взаимодействии с западноевропейскими процессами развития художественной культуры. Творчество Поленова конца 1870-х годов воочию убеждало в перспективности такого взаимодействия.

Во время пенсионерской командировки и сразу после нее Поленов отдыхал в родовом имении Имоченцы Олонецкого края. В Имоченцах все располагало к глубокому погружению в народную жизнь. Отсюда пришло понимание Поленовым уклада крестьянской жизни, здесь состоялось его первое знакомство с изделиями ремесленников, народных умельцев. Редкие селения Олонецкого края хранили все особенности северной жилой деревянной архитектуры. В 1870-х годах художник написал здесь пейзаж «Сахарная гора зимой» (1870-е, частное собрание) с крестьянскими избами в окружении суровой северной природы. Познакомился Поленов и с устным народным творчеством края, фольклором. Песни и былины в исполнении сказителей Олонецкого края приобрели в это время широкую популярность благодаря экспедициям, предпринятым учеными для их записи. В портрете «Сказитель былин Никита Богданов» (1876, ГТГ) Поленов создал тип «человека из народа», «одаренного природным умом и житейским смыслом». Он близок образам крестьян из любимого художником произведения И.С. Тургенева «Записки охотника», родствен он также портретным типам крестьян И.Н. Крамского.

Вернувшись в Россию после пенсионерской командировки, художник вступает в состав русской добровольческой армии на сербско-турецком фронте. За участие в боевых действиях он был награжден медалью и орденом, а его впечатления нашли отражение в рисунках, опубликованных в журнале «Пчела». Это в основном сцены из бивуачной жизни, этнографические типы, архитектурные зарисовки. К батальной теме Поленов вновь вернулся в I877-I878 годах, когда состоял в качестве штабного художника на болгарском фронте Русско-турецкой войны. Но, как и в Сербии, самыми интересными были рисунки и небольшие этюды маслом, изображающие будни походной жизни и местные типы. Батальным живописцем он так и не стал.

В Абрамцевском художественном кружке.
Поиски синтеза искусств

Важным фактором для Поленова в поисках им «себя самого» стало знакомство, а затем и дружба во время пенсионерской командировки в начале 1870-х годов в Риме с С.И. Мамонтовым, продолжившаяся в Париже, где наездами бывал Савва Иванович,и,наконец, в Москве, куда в 1877 году переезжает Поленов. С Мамонтовым, по словам Н.А. Прахова, его «сближало взаимное увлечение искусством, во всех его проявлениях и видах: живописью, музыкой, скульптурой и сценой. Оба отдавались искусству целиком»[19].

Поленова, автора «тургеневских» мотивов в живописи, легко представить в Абрамцеве, усадьбе второй половины XVI11 века, где с 1843 года жил писатель С.Т. Аксаков, а с 1870-го — С.И. Мамонтов. Многочисленными мотивами Абрамцевская усадьба и ее окрестности вошли в десятки этюдов и пейзажей, написанных здесь художником, — «Березовая аллея в парке» (1880), «Верхний пруд в Абрамцеве» (1882, все — Государственный историко-художественный и литературный музей-заповедник, далее Музей-заповедник «Абрамцево»). В абрамцевских пейзажах появились новые интимно-лирические связи художника и природы. Их живописные формы становятся более крупными и обобщенными, хотя сохраняются излюбленные художником таинственные романтические «уголки», игра планов, часто нагромождаемых один на другой («Абрамцево. Речка Воря», 1882, Музей-заповедник «Абрамцево»). В них меньше пленэризма, и, как следствие, становится более звучным цвет. Свое завершение этот тип пейзажа получит в картине «Осень в Абрамцеве» (1890, Музей-заповедник «Абрамцево»), законченной уже в Бехове на Оке, в имении, приобретенном Поленовыми в самом конце 1889 года.

Вокруг С.И. Мамонтова в конце 1870-х годов объединились крупнейшие мастера изобразительного искусства: И.Е. Репин, В.Д. Поленов и В.М. Васнецов, скульптор М.М. Антокольский; в 1880-1890-е годы в кружок влились художники младшего поколения: В.А. Серов, К.А. Коровин, Е.Д. Поленова, М.А. Врубель, М.В. Нестеров, А.М. Васнецов, И.С. Остроухов и многие другие.

Впервые Поленов приезжает в Абрамцево в 1873 году в перерыве пенсионерской командировки. Здесь он знакомится с Мстиславом Праховым (старшим братом историка искусства Адриана Прахова), поэтом и философом, лингвистом, романтиком-шеллингианцем, подолгу гостившим у Мамонтова. В Прахове художник находит подтверждение и теоретическое обоснование своим эстетическим идеям. Наиболее цельное практическое применение они получат в театральной деятельности кружка, начатой по инициативе Прахова. К спектаклям домашнего театра Поленов создает романтически приподнятые эскизы декораций. Он же исполняет в этих постановках главные роли, легко вживаясь в близкие ему образы — Деция в «Двух мирах» А.Н. Майкова (1879), олицетворявшего героико-романтизированный дух античности; Камоэнса в одноименной драме В.А. Жуковского (1882), переделке пьесы австрийского романтика Мюнха Биллинггаузена, — умирающего в нищете поэта, бросившего вызов не понимающей его толпе и духовно торжествующего над ней.

В экспозиции этого раздела представлены эскизы декораций Поленова к домашним спектаклям, среди них «Атриум» (Музей-заповедник «Абрамцево») к первому спектаклю, поставленному в кружке по пьесе А.Н. Майкова «Два мира» (1879). В нем привлекает внимание сочетание точности в воспроизведении парадных покоев римского патрицианского дома с большой степенью обобщения и условности, продиктованной театральной спецификой. Работая над «Атриумом», Поленов вносит в декорацию не только знание античной архитектуры и свой талант живописца, но и возникшее в ходе его актерской работы понимание драмы Майкова. В результате рождается новый синтез искусств. Зрителей «Двух миров» поражали «художественная цельность» постановки и «моменты совпадения на сцене красоты с подлинной поэзией»[20].

В.Д. ПОЛЕНОВ. Атриум. Действие 3. 1879
Эскиз декорации к постановке спектакля по драме А.Н. Майкова «Два мира» на домашней сцене Абрамцевского кружка. Премьера — 29 декабря 1879 года, Москва. Бумага, акварель. 10 × 15
© Музей-заповедник «Абрамцево»

Актерское чувство сценического пространства (пространства маленькой сцены) побуждает Поленова перейти к упрощенному методу постановки, когда он отказался от кулис и сложных перестановок, введя театральные сукна, обрамляющие холст задника, на котором изображен основной мотив декорации. Выработанный «принцип единой картины» позволил художнику использовать в оформлении сцены свое мастерство, подчинив при этом живопись сценическим законам. Она приобрела эмоциональную приподнятость и обобщенность. Умело варьируя, стилистически заостряя различные архитектурные формы, он создает в эскизах декораций выразительные сценические образы. Передает характер мрачного средневекового лиссабонского госпиталя, используя декоративные возможности простых и лаконичных форм сводчатых перекрытий в эскизе «Госпиталь» к «Камоэнсу» В.А. Жуковского (1882); выявляет экспрессию египетской архитектуры в эскизе «Темница» (оба — Музей-заповедник «Абрамцево») к «Иосифу» С.И. Мамонтова (1880).

Наибольшим достижением Поленова в театрально-декорационном искусстве в период домашних постановок было оформление «Алой розы» С.И. Мамонтова (1883), где трансформации подверглась сама живопись художника.

Домашний театр определял в содружестве организационные и временные рамки кружка, его структуру, накладывал отпечаток на характер личных и творческих контактов между его участниками и в значительной мере определял место каждого из них в сообществе. Об этом свидетельствует тот факт, что датой формирования сообщества его участники считали 1878 год, когда в доме Мамонтова на Садовой-Спасской был дан первый театральный вечер. Потому и празднование 15-летия кружка состоялось в январе 1893 года. После вечера участниками содружества было решено издать альбом, посвященный юбилею, — «Хроника нашего художественного кружка»[21], составлением которого занимались Мамонтов и Поленов. В 1894 году для этого альбома художник создал авантитул: на нем — вход в помещение, ряд деталей которого совпадает с деталями интерьера кабинета мамонтовского дома. Но в целом изображение носит символистский характер, который прочитывается достаточно ясно — здесь мир красоты и ее культ.

Роль, которую театр играл в жизни Абрамцевского кружка, в какой-то степени сродни театральности, пронизывающей все искусство и культуру Серебряного века, когда жизнь, искусство и театр сливаются в представлении о мире как о вечной игре. Происходит своеобразная «театрализация жизни и искусства»[22].

Театральный опыт, приобретенный в кружке, был использован на сцене Русской частной оперы С.И. Мамонтова, организованной в 1885 году. Уже первые спектакли театра произвели настоящую сенсацию необычной художественностью постановок, тонкими связями сценической живописи с режиссерским, музыкальным и драматическим замыслами. Поленов знакомит с Мамонтовым и вводит в театр своих учеников, выпускников МУЖВЗ: И.И. Левитана, А.С. Янова, Н.П. Чехова, В.А. Симова и К.А. Коровина. Обращение к театру художников-станковистов в конце 1870-1880-х годов в Абрамцевском кружке, начало которому положил Поленов, не только способствовало мощному взлету искусства театральной декорации начала XX века, но привело к возникновению принципиально нового явления в русском искусстве этого времени, названного впоследствии «театрализацией» живописи.

В 1890-е годы Поленов создает с Мамонтовым две театральные работы — живую картину «Афродита» в оформлении художника и в сочиненном им же музыкальном сопровождении, поставленную в зале Благородного собрания на I съезде художников в 1894 году, и спектакль по опере «Орфей и Эвридика» К. Глюка в Русской частной опере в 1897 году. Обе были связаны с античным искусством и, по воспоминаниям Василия Дмитриевича, доставили ему «особое удовольствие». Вместе с Мамонтовым, автором сценария живой картины «Афродита», он создал, по словам Н.А. Прахова, «великолепную по стильности, красочности и динамичности постановку. Тема ее была — прославление красоты»[23]. Избранная мера условности позволила Поленову создать в декорации идеальный образ Греции в ее архитектурных творениях, пластике и природе, очищенный от всего повседневного. Эта композиция с некоторыми изменениями была использована им для оформления спектакля по его опере «Призраки Эллады» на либретто С.И. Мамонтова, поставленного в 1906 году в Большом зале Московской консерватории силами музыкантов-любителей. «Это был редкий по своей художественности спектакль, страничка античного мира, ожившая на один вечер перед очарованным взором человека XX века»[24], — писал один из рецензентов. Упрощенный вариант оперы был поставлен в Тарусе в Народном доме в 1915 году. На основе эскизов декораций к «Афродите» в 1890-1900-е годы Поленов исполнит картину «Эллада» (частное собрание), или «Античный пейзаж» по другому ее названию, выполнив фон по натурному этюду и решив передний план в декоративном ключе. Этот сюжет будет пользоваться большой популярностью у любителей живописи, коллекционеров, и художник сделает несколько авторских повторений картины.

Из статьи М.П. Рахмановой:
«Музыкальные образы Поленова»*

* Рахманова М.П. Музыкальные образы Поленова // Василий Дмитриевич Поленов и русская художественная культура второй половины XIX – первой четверти XX века.

«Хорошо известно, что музыкальное искусство занимало очень важное место в творческом мироощущении многих русских художников XIX — начала XX века. Среди них были тонкие ценители музыки — например, Михаил Александрович Врубель; большие энтузиасты современного им отечественного музыкального творчества — например, Илья Ефимович Репин; было немало любителей домашнего музицирования, владевших разными инструментами. Но постоянно сочинявшего музыку большого русского художника мы знаем все-таки лишь одного — Василия Дмитриевича Поленова.

Корректурные листы оперы «Рейнская легенда. Замок Трифельз». Автор либретто С.С. Мамонтов,
композитор В.Д. Поленов. Около 1917
© ОР ГТГ

Оценка его музыкального творчества должна исходить… из органической связи тяготения художника к музыкальному сочинительству с задачами, которые он ставил в живописи и в других областях своей деятельности. Так, “Призраки Эллады» — самое известное произведение Поленова-композитора, исполнявшееся публично, — неотделимо от претворений античной темы в его художественном творчестве и с работой над проектами античных залов Музея изящных искусств. В конце концов, Поленов стремился в этом музыкальном опусе. к той цели, которую он определил в работе над декорированием музейных залов: передать свое ощущение от общения с греческим искусством — «то живое, трепетное, что почему-то называется классическим и как бы холодным». И здесь его устремления совпадают с «античными», «антологическими» мотивами “большой» русской музыки того времени — с «Орестеей» Танеева, с «Сервилией» Римского-Корсакова, его кантатой «Из Гомера» и целой серией романсов конца 1890-х — начала 1900-х годов. Причем, как это нередко случается с авторами «второго» или “третьего» ряда (а в музыке Поленов являлся именно такой фигурой), их произведения даже яснее выявляют некоторые общие тенденции искусства, нежели творчество крупных мастеров, где сильнее индивидуально-личностное. При таком взгляде «Призраки Эллады» — интересный материал для анализа восприятия русским обществом той эпохи античной темы».

Продумывая в 1897 году постановку «Орфея и Эвридики», Мамонтов писал Поленову, что возлагает на нее «большие надежды», собираясь преподать ею московской публике «урок эстетики»[25]. Сообщая о том, как он видит оформление спектакля, Мамонтов писал в одном из писем: «4-я карт[ина] <…> Надо впечатлительное ущелье (вроде Бёклина)…»[26] Поленов, восхищавшийся в молодости творчеством Арнольда Бёклина, в эскизах декораций «Ущелье среди скалистых гор» и «Кладбище среди кипарисов» (оба — Государственный центральный театральный музей имени А.А. Бахрушина) создал пейзажи, тонко ассоциировавшиеся с живописью знаменитого художника-символиста. В них все больше видны черты стилистики модерна.

Органичным для Поленова оказалось обращение в кружке в начале 1880-х годов и к архитектурному творчеству. В 1880-м он увлекся вместе с другими участниками содружества идеей создания церкви в Абрамцеве, приняв участие в ее проектировании, строительстве и оформлении интерьера. В предложенном им проекте за образец были взяты новгородские храмы XII века, что было новым словом в церковном строительстве второй половины XIX века, опиравшемся в качестве прототипов на московские соборы середины XVII века. Таким образом, Поленовым был открыт «новый эстетический идеал»[27] для архитекторов неорусского стиля.

В основанных в Абрамцеве мастерских — столярной, которой руководили Е.Г. Мамонтова и Е.Д. Поленова (1885-1893), с 1908 года М.Ф. Якунчикова и Н.Я. Давыдова; гончарной, действовавшей под руководством С.И. Мамонтова и М.А. Врубеля (1890-1895 в Абрамцеве; с 1896 по 1918 — в Москве), — формулировались основные принципы создания окружающей предметной среды эпохи модерна.

Возникший в Абрамцеве «культ» красоты и радостного творчества не исключал идею служения народу, пронизывающую сознание русской интеллигенции пореформенного периода и особенно сильную у представителей старшего поколения кружка – B.Д. Поленова, В.М. Васнецова, М.М. Антокольского, C.И. Мамонтова, Е.Г Мамонтовой. Эта идея между тем своеобразным образом модифицируется. Служение народу начинает мыслиться прежде всего как несение людям красоты. Мамонтов выражает эту мысль в яркой и афористичной форме: «Мы в долгу у народа. Искусство во всех направлениях должно быть, прежде всего, народным. Надо приучать глаз народа к красивому на вокзалах, в храмах, на улицах»[28]. Идея преобразования мира по законам красоты придаст высший смысл абрамцевским занятиям разными видами искусства, призванными «украшать жизнь».

Опыт, приобретенный Поленовым в Абрамцеве, скажется впоследствии в уникальном архитектурно-парковом комплексе, созданном им в его усадьбе «Борок» на Оке (ныне Музей-заповедник В.Д. Поленова). В 1892 году по его проекту здесь был построен Большой дом, предназначавшийся для создания в нем музея и картинной галереи. В нем соединились живопись и архитектура, прикладное искусство, музыка и театр. В их органическом единстве много от того синтеза искусств, того стилевого единства, которое искал художник в своем творчестве. Стилистически цельный художественный образ создал Поленов в двух других архитектурных работах — Аббатстве (1904), здание служило мастерской художнику, и Троицкой церкви в селе Бехове (1906), построенной для жителей округи. Все архитектурные сооружения по своей стилистике целиком принадлежали модерну. Поленов называл архитектуру своих построек «скандинавской», можно говорить и о романских или готических образцах, легших в основу фантазии художника-романтика. Но точнее было бы назвать эти постройки «поленовскими», настолько самобытно и глубоко новаторски он решил здесь архитектурные задачи.

Опыт, приобретенный Поленовым в кружке, сказался и в театрально-общественной деятельности Поленова. В 1915 году в Москве частично на средства художника и по его проекту, воплотившему любовь мастера к европейскому Средневековью, был построен Дом для размещения Секции содействия фабричным и деревенским театрам на Медынке. Деятельности Секции художник отдавал много творческих сил и энергии, считая театр «великим культурным делом», смягчающим нравы. (В 1921 году учреждению было присвоено название Дом театрального просвещения имени академика В.Д. Поленова.)

Претерпела ли изменения живопись Поленова в связи с его обращением к архитектуре, театру, прикладному искусству? И как декоративистский дар художника воплощался в его живописи?

Впервые эмоциональная сила цвета в его живописи предстала перед зрителями в 1885 году на XIII выставке передвижников, где экспонировались этюды для картины «Христос и грешница (Кто из вас без греха)» (1887, ГРМ), привезенные им из путешествия по Ближнему Востоку (1881-1882). И.С. Остроухов, вспоминая свое впечатление от этих этюдов, писал: «Это было нечто полное искреннего увлечения красочною красотою и в то же время разрешавшее красочные задачи совершенно новым для русского художника и необычным для него путем. Поленов в этих этюдах открывал русскому художнику тайну новой красочной силы и пробуждал в нем смелость такого обращения с краской, о которой он раньше и не помышлял»[29]. При этом на молодежь оказывала воздействие не только красота поленовской живописи. В самом многообразном и широком понимании мастером этюда для них открывались новые творческие горизонты.

Поленов и «молодая московская школа живописи»

В начале 1880-х годов у Поленова появилась непосредственная возможность руководить художественным развитием молодежи. Осенью 1882 года он начал преподавать в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, заменив в классе пейзажа А.К. Саврасова, факультативно он вел еще класс натюрморта (оба — до 1895). В его классах была создана искренняя, доверительная атмосфера товарищества и серьезного, углубленного изучения рисунка и техники живописи. Постепенно Поленов посвящал учеников в тайны колорита и построения перспективы, которыми сам владел блестяще. По сути, Василий Дмитриевич в своей педагогической практике продолжал развивать положения, полученные им еще в детстве на занятиях с П.П. Чистяковым30. Позже М.В. Нестеров отметит в письме к Поленову: «Вы один из лучших учеников П.П. Чистякова, передали заветы учителя своим ученикам»[31].

Преподаватели и студенты МУЖВЗ
Сидят слева: В.Д. Поленов (в первом ряду), В.Е. Маковский (во втором ряду), Е.М. Татевосян (в третьем ряду). 1891–1892. Фотография. © Музей-заповедник В.Д. Поленова

Художник придерживался мнения, что «учить молодежь, прошедшую общие классы, больше нечего, надо давать только возможность продолжать учиться»[32]. Этот свободный взгляд позволил каждому из его учеников сохранить свою неповторимую живописную манеру. Поленов считал совершенно необходимым для молодых художников освоение достижений западноевропейской живописи. Коровин вспоминал о том, что он с Левитаном впервые от Поленова услышали о Фортуни, об импрессионистах и познакомились с их работами.

Благодаря тесному общению с молодежью, резко отрицавшей «идейность» в искусстве и провозгласившей его самодовлеющую ценность, стало особенно ощутимо проявляться основное расхождение Поленова с передвижниками. Он не только никогда не поддерживал борьбы с лозунгом «Искусство для искусства», которую вело старшее поколение Товарищества, но в этом важнейшем теоретическом вопросе стоял в рядах противоположного лагеря.

Очень быстро дом Поленова в Кривоколенном переулке стал для его учеников «своим». Небольшой поначалу художественный круг значительно расширился, когда в доме Поленовых регулярно стали собираться по четвергам, а потом по субботам на рисовальные и акварельные вечера. На этих собраниях бок о бок работали «старшие» — В.М. Васнецов, В.И. Суриков, Н.В. Неврев, А.А-др. Киселев, ученики Поленова — К.А. Коровин, А.Я. Головин, И.И. Левитан, А.Е. Архипов, С.В. Иванов, С.А. Виноградов и их друзья — И.С. Остроухов, В.А. Серов, М.В. Нестеров, А.М. Васнецов, М.А. Врубель и другие. «Прелесть и польза» этих вечеров, по словам Е.Д. Поленовой, была в том, что «собираются вместе люди одной специальности. Обмен впечатлений и мыслей важней самой работы»[33].

«Теперь, — писал Л.О. Пастернак, — вероятно, трудно себе представить, каким оазисом … был дом в Кривоколенном переулке[34] и как оттуда струилось и разливалось по Москве и дальше влияние художественной личности Поленова. Его же влиянию и активному участию обязаны памятные московские периодические выставки своим расцветом, достигшие довольно высокого уровня»[35].

В 1893 году в Москве было образовано Московское товарищество художников, в деятельности которого приняли участие многие ученики Поленова и сам художник. Главное своеобразие направления выставок этого объединения заключалось в том, что интерес к импрессионизму сочетался в нем с поисками «декоративного элемента»[36].

Увлечение декоративными исканиями, основанными на интересе к национальным традициям, свойственное москвичам, восходит к деятельности Абрамцевского кружка, к первым работам в этом направлении Васнецова и Поленова.

В 1897 году С.П. Дягилев, впервые увидев работы московских молодых художников на выставке передвижников, писал в рецензии о «молодой московской школе, влившей совсем новую струю в нашу живопись… Отсюда, из этой кучки людей, от этой выставки, — говорил критик, — надо ждать того течения, которое нам завоюет место среди европейского искусства»[37]. В 1898 году московские художники Коровин, Малютин, Нестеров, Левитан, Е.Д. Поленова и другие уже участвовали в совместной с петербуржцами «Выставке русских и финляндских художников», организованной С.П. Дягилевым.

В художественную жизнь России вошло новое понятие — «молодая московская школа», и в этом была немалая заслуга художественной и педагогической деятельности Поленова. И.И. Левитан справедливо утверждал в письме к Василию Дмитриевичу: «Я уверен, что искусство московское не было бы таким, каким оно есть, не будь Вас»[38].

Готов был помочь Поленов не только своим ученикам. Известно, какими сложными перипетиями и драматизмом была наполнена история создания двух панно М.А. Врубеля «Принцесса Греза» на сюжет одноименной драмы Э. Ростана и «Микула Селянинович» на сюжет былины «О Вольге и Микуле». Они были предназначены для декоративного убранства интерьера Художественного отдела Всероссийской промышленно-художественной выставки 1896 года в Нижнем Новгороде. Огромные панно были заказаны Врубелю С.И. Мамонтовым. Еще незавершенные, они были отвергнуты комиссией Императорской Академии художеств, поскольку живопись полотен была, по ее мнению, слишком новаторской. Савва Иванович, возмущенный решением академиков, приобрел панно и после окончания работы над ними выставил в специально выстроенном павильоне у входа на выставку. Заканчивали оба полотна по его просьбе художники Поленов и Коровин под наблюдением Врубеля (это было условием Поленова), занятого в это время работой над декоративными панно для Морозовского особняка. Масса народа еще до посещения выставки могла познакомиться с работами талантливого, но не известного дотоле широкой публике художника. Василий Дмитриевич, уже тогда профессор, маститый художник, взялся за работу по завершению панно как рядовой исполнитель, потому что, как он писал жене: «Они [панно] так талантливы и интересны, что я не мог устоять»[39].

Поленов более других был открыт новому в искусстве, был готов учиться и учился у своих учеников и молодых художников — Серова, Коровина, Левитана, — оставаясь при этом всегда самим собой, сохраняя свое, «поленовское» настроение и мироощущение.

Евангельская тема в живописи Поленова

Раздел экспозиции, посвященный евангельской теме в творчестве художника, открывается картиной «Воскрешение дочери Иаира» (1871, Научно-исследовательский музей Российской академии художеств). Решая поставленную перед ним задачу раскрыть евангельское событие с чудом исцеления, Поленов стремился придать изображению возвышенный характер. В воссоздании образа Христа он явно следовал величественному и монументальному образу на полотне А.А. Иванова «Явление Христа народу» (1837-1857). Но одновременно в картине можно наблюдать тягу Поленова к передаче реалистически точного психологического состояния присутствующих, стремление к «исторической» достоверности сцены, что уводило его от ивановской концепции трактовки евангельских событий в живописи.

Еще в юношеские годы под впечатлением полотна А.А. Иванова у Поленова зародилась мечта стать продолжателем великого художника и «создать Христа не только грядущего, но уже пришедшего в мир и совершающего свой путь среди народа»[40]. Имя Александра Иванова вошло в дом Поленовых с рассказами близкого друга отца Поленова, Ф.В. Чижова, жившего в Риме рядом с Ивановым и часто бывавшего в его мастерской. Вскоре произошла встреча с картиной «Явление Христа народу» в Академии художеств, которая произвела на четырнадцатилетнего мальчика неизгладимое впечатление.

У Поленова, воспитанника Академии, эта мечта приобрела осязаемые черты в 1868 году в замысле картины «Христос и грешница (“Кто из вас без греха?»)» (1887, ГРМ). Сюжет картины соответствовал его желанию показать нравственную силу и торжество тех гуманистических идей, которые нес людям Христос, их красоту и истинность. Первые этюды и эскизы к ней были сделаны в 1872 и 1876 годах, во время пенсионерской командировки. К мысли о создании картины он вновь вернулся в начале 1880-х годов, когда начал непосредственную работу над произведением, полностью захватившую художника на последующие шесть лет.

Вслед за Эрнестом Ренаном, рассматривавшим Христа как реально жившего человека, он считал, что необходимо «и в искусстве дать этот живой образ, каким он был в действительности»[41]. Для воссоздания в картине исторически точной обстановки Поленов в 1881-1882 годах предпринял путешествие по Египту, Сирии, Палестине, заехав по пути в Грецию. Его подготовительные работы с самого начала переросли рамки обычных живописных «штудий». Задача сбора натурного материала в них как бы и не ставилась: каждый его этюд наделен особой образной силой — «Нил у Фиванского хребта» (1881), «Первый нильский порог» (1881), «Развалины Тель-Хум» (1882, все — ГТГ). В архитектурных этюдах Поленова интересовали целостность пластического образа, взаимосвязь памятника и окружающего пейзажа, его погруженность в световоздушную среду — «Харам-эш-Шериф» (1882), «Храм Изиды на острове Филе» (1882, оба — ГТГ), «Храм Соломона в Иерусалиме» (частное собрание). Этюды людей в его первую поездку на Восток занимали гораздо меньшее место по сравнению с пейзажными и архитектурными работами. Художник обращал внимание на характерность жестов окружающих его людей, манеру ношения одежды, ее красочные сочетания — «Арабский мальчик. Каирский проводник», «Погонщик ослов в Каире» (1882, оба — ГТГ).

Живописное мастерство Поленова обрело новые грани. Он работал чистыми красками, не смешивая их на палитре, прямо на холсте находил точные цветовые отношения, добиваясь небывалой силы звучания цвета. Глубоко индивидуальное восприятие художником архитектурного или пейзажного мотивов, его способность наполнить их эмоциональной силой позволяли мастеру достичь в ряде этюдов почти символического звучания. Такова «Олива в Гефсиманском саду» (1882, ГТГ) — причудливо разросшееся дерево, как бы воплощающее древнюю историю своей земли; таковы «Парфенон. Храм Афины-Парфенос» (1881-1882) и «Эрехтейон. Портик кариатид» (1882, оба — ГТГ), в которых ощущаются и специфически поленовское любование, и восхищение гармоничным и величественным миром античности.

В.Д. ПОЛЕНОВ. Олива в Гефсиманском саду. 1882
Холст, масло. 30,1 × 23,7
© ГТГ

Самостоятельный характер этюдов был подчеркнут фактом их экспонирования единой коллекцией на XIII выставке передвижников в 1885 году. Этюды прямо с выставки приобрел П.М. Третьяков. Работа над картиной «Христос и грешница» между тем продолжалась: зимой 1883/1884 года Поленов жил в Риме. Здесь он писал этюды римских евреев и прорабатывал эскизы. В 1885 году в усадьбе под Подольском, где Василий Дмитриевич проводил лето, был закончен угольный рисунок на холсте в размере будущей картины (Музей-заповедник В.Д. Поленова). В тщательной отделке рисунка видно стремление мастера заострить драматизм сцены, что, собственно, могла дать именно графика с ее лаконизмом и точностью в отображении идеи произведения. Сама картина писалась в течение 1886-1887 годов в Москве, в кабинете Саввы Мамонтова в доме на Садовой-Спасской. Таким образом, между первыми этюдами (1872) и окончанием полотна прошло пятнадцать лет.

В.Д. ПОЛЕНОВ. Христос и грешница. 1885
Холст, уголь. 307,7 × 585,5
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

Впервые картина «Христос и грешница» была показана на XV Передвижной выставке 1887 года. Перед глазами зрителей предстала сцена, основной смысл которой заключался в несении людям идеи добра и всепрощения. «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень», — ответил Христос возбужденной гневом толпе на вопрос о том, как поступить с женщиной, изобличенной в прелюбодеянии (по закону Моисея ее следовало подвергнуть избиению камнями). Согласно Евангелию люди, «обличаемы совестью», разошлись. Так Христом был преподан народу наглядный урок новой морали.

Стремление быть исторически точным заставило художника обратить особое внимание на достоверность архитектуры, пейзажа, предметов материальной культуры, костюмов, переданных средствами реалистической живописи. Возникшая при этом необходимость уравновесить по колориту и линейно все части полотна путем сопоставления красочных пятен (коричнево-красных, бирюзово-зеленых, золотисто-белых, в мерном чередовании которых исчезает глубина линейного построения) привела его к стилистическим решениям, близким живописи модерна, — своеобразной плоскостности, «ковровости». Именно благодаря этим новым стилистическим приемам Поленовым была выражена основная идея картины – торжество истины, красоты и гармонии над яростно-злобной неуправляемой силой.

Картина вызвала много споров и диаметрально противоположных мнений. Наиболее чуткой в понимании ее замысла и восприимчивой к ее живописным достоинствам оказалась молодежь. «Передо мной раскрылось какое-то волшебство, — писал Я.Д. Минченков, — необыкновенные, чарующие краски, прекрасная природа, послеполуденный зной, красивая композиция храма, толпа, грешница и сам Христос, новый по трактовке, без церковного нимба, мудрый и красивый в своей простоте. Картина точно переливалась перламутром и благоухала… То ценное, что было вложено в картину, самое важное в искусстве — ее красота — охватило меня и держало долгое время в очаровании»[42].

В.Д. ПОЛЕНОВ. На Тивериадском (Генисаретском) озере. 1888
Холст, масло. 79,7 × 159
© ГТГ

В следующей за «Христом и грешницей» картине — «На Тивериадском (Генисаретском) озере» (1888, ГТГ) — сюжет, кажется, вообще отсутствует. Во всем пустынном пейзаже разлита такая идеальная, вечная красота, он дышит такой величественной умиротворенностью, соотносящейся с глубокой сосредоточенностью погруженного в свои мысли путника, что при всем отсутствии сюжета значительность происходящего для зрителя не оставляла сомнения. Тот же метод в воссоздании образа Христа можно отметить и в полотне «Мечты (На горе)» (вторая половина 1890-х — 1900-е, ГРМ). И в одной, и в другой картине красота евангельского повествования передана художником через зримую красочную красоту живописи.

В картине «Среди учителей» (1896, ГТГ) действие происходит в храме. Здесь царит атмосфера глубокой сосредоточенности: в полумраке величественного храма, в красоте его архитектурных форм, в точности поз беседующих, размышляющих и слушающих людей, в образе отрока Иисуса, захваченного «рассуждениями об идеальных принципах жизни». Пейзаж «входит» в пространство храма струями солнечного света, разрушающими полумрак интерьера, обогащая его цветовыми рефлексами.

В.Д. ПОЛЕНОВ. Среди учителей. 1896
Холст, масло. 150 × 272,5
© ГТГ

Работа над пейзажем была для Поленова естественной формой его творческого самочувствия и выражения размышлений о жизни. И какие бы замыслы ни обуревали художника, какие бы идеи ни увлекали его воображение, пейзаж как цельная картина мира всегда выступал на первое место.

Так произошло и с задуманным Поленовым циклом картин «Из жизни Христа». Приступая к работе над ним, художник писал о стоящей перед ним задаче создания образа Христа: «Трудная задача передо мной — непосильная, но я не в состоянии от нее отказаться, слишком я охвачен величием этого человека и красотой повествования о нем… В евангельских сказаниях Христос есть настоящий живой человек, или сын человеческий, как он постоянно сам себя называл, а по величию духа Сын Божий, как его называли другие, поэтому дело в том, чтобы и в искусстве дать этот живой образ, каким он был в действительности»[43]. В картине «На Генисаретском озере» он остановился на том облике Христа, который был найден им в предыдущем полотне. Тот же восточный тип лица со спокойным и мудрым выражением, то же состояние самоуглубления, которое здесь особенно выразительно, поскольку обусловлено сюжетом картины.

«Я несказанно люблю евангельское повествование, — писал Поленов, — люблю этот наивный, правдивый рассказ, люблю эту чистоту и высокую этику, люблю эту необычайную человечность, которой насквозь проникнуто все учение Христа»[44]. В конце 1890-х годов он решает приступить к созданию цикла картин «Из жизни Христа». Уже созданные им произведения на евангельские темы войдут в серию в уменьшенном варианте. Непосредственная работа над картинами начала сь в 1899 году, когда художник совершил вторую поездку на Восток. Он снова привез из путешествия в основном пейзажные этюды. Показанные в Москве на XXXI Передвижной выставке 1903 года, они произвели на зрителей не менее сильное впечатление своей «свежестью» и «силой в красках», чем работы начала 1880-х годов. Теперь их роль в картинах цикла была более очевидна. Иногда художник как бы сознательно стирает грани между этюдом и картиной.

Евангельские события в картинах «Мечты (На горе)», «Мария пошла в нагорную страну» (1900-е, Омский областной музей изобразительных искусств имени М.А. Врубеля), «Он учил» (1890-1900, ГТГ), «Утром вставши рано» (частное собрание), «Крестились от него» (ГТГ), «Самарянка» (частное собрание), «Решил идти в Иерусалим» (Самарский областной художественный музей), «Возвратился в Галилею в силе духа», «Иаков и Иоанн» (все 1890-1900, ГРМ) и других происходят среди пейзажей, наполненных светом ясной лазури неба, залитых ярким солнцем, с дальней синевой гор и голубизной рек, на фоне яркой зелени деревьев, освещенных сиреневато-розовыми отблесками предвечернего или утреннего восходящего солнца. Иногда в пейзаже появляется идеально прекрасная и величественная архитектура — «Марфа приняла его в дом свой» (1890-1900, ГРМ), «Пределы Тирские» (1911, Музей-заповедник В.Д. Поленова) или действие происходит в залитом солнцем дворике — «И был там» (ГРМ), «Исполнялся премудрости» (ГТГ, оба — 1890-1900). В цикле «Из жизни Христа» Поленов создал образ «патриархального золотого века» Галилеи, где люди, погруженные в прекрасный мир природы, достигают высоты и равновесия духа — они мудры и не суетны. Атмосфера согласия в идеально прекрасной стране, гармония человеческих отношений среди гармонии природы — главная тема почти всех картин цикла.

В 1908 году работа над картинами евангельской серии, которую Поленов считал «главным трудом своей жизни»[45], была закончена, и 58 картин цикла были показаны в феврале-марте 1909 года в Петербурге, а затем 64 картины экспонировались в Москве и других городах. Выставки прошли с большим успехом. То «высокое настроение», которое владело художником во время работы, передалось зрителям. Учитель Поленова Чистяков, поздравляя художника с успехом выставки в Петербурге, рассказывал ему: «И много со мной художников ходило, и все молчат… Маковский Владимир — на что мудрый, и тот присмирел, говорит: “Тут чистота Христа связана с красотой природы». Это верно!»[46] Выставки Поленова явили редкостное единодушие зрителей. «Цель им намеченная, — писал один из критиков, — была, по-видимому, гораздо философичнее, — он мечтал показать Христа в природе, привлечь природу к соучастию в Его великой жизни. В результате самая личность Христа как бы растворилась в пейзаже, отошла на второй план <…> на картинах Поленова Христос чувствуется в природе, в величии Капернаума; в тихой благости “засеянных полей», где как это не странно, есть какая-то смиренность той русской природы, которую “Царь небесный исходил благословляя»»[47]. Мнению критика вторит высказывание Ф.И. Шаляпина о творчестве Поленова: «Этот незаурядный русский человек как-то сумел распределить себя между российским озером с лилией и суровыми холмами Иерусалима, горючими песками азиатской пустыни. Его библейские сцены, его первосвященники, его Христос — как мог он совместить в своей душе это острое и красочное величие с тишиной простого русского озера с карасями? Не потому ли, впрочем, и над его тихими озерами веет дух божества?»[48]

Параллельно шла работа Поленова над рукописью «Иисус из Галилеи» — сводом четырех канонических Евангелий, а также над литературно-научным трудом — пояснением к картине «Среди учителей». В период создания картин евангельского цикла художник постоянно сочинял музыку. Им были созданы Всенощная и Литургия, в которых он, по его словам, «работая над евангельским кругом в образе и слове, пытался передать свое настроение и звуками»[49]. В свою очередь в картинах цикла ясно слышится иногда нежная, а порой возвышенно-торжественная духовная музыка.

Необходимость использования словесного или музыкального творчества для более широкого и глубокого выстраивания образной системы произведений изобразительного искусства — выражения тайников своей души, своих грез, полифонии собственных переживаний, наиболее тонких впечатлений — испытывали многие художники-символисты на разных этапах эволюции романтико-символистского мировоззрения. Характерно, что Поленов прибегнул к смежным видам творчества в поисках образных решений наиболее захвативших его «несказанно» любимых евангельских повествований.

Пейзажная живопись Поленова 1890—1910-х годов

Уже в начале 1880-х годов в творчестве Поленова наряду с интимными лирическими пейзажами возникает тяготение к эпическим пейзажным образам. Художественные материалы для их осуществления предоставляла ему в первую очередь северная природа Олонецкого края, где располагалось родовое имение его родителей Имоченцы. Воспоминания, связанные с летней жизнью в усадьбе, оказались, по словам Василия Дмитриевича, самыми дорогими: «С ее чудных берегов [реки Оять. — Э. П.] я вынес огромный запас художественных, физических и духовных сил. Живописными материалами, добытыми там, я пользуюсь до сих пор»[50]. В самом деле, картины Поленова, раскрывающие своеобразие северной природы Олонецкого края, можно видеть и в 1880-е годы, и в 1890-е, когда Имоченцы из-за семейных обстоятельств были уже проданы (1884), и в 1900-е годы.

На основе этюдов, написанных в 1880 году на реке Оять, он создаст несколько картин, среди них «Река Оять» (1886, повторение 1915 года, обе — Музей-заповедник В.Д. Поленова). Поиски мотивов для пейзажей с широким пространственным разворотом будут продолжены в 1880-е годы и в Абрамцеве, и в Жуковке на Клязьме. В этих произведениях появляются основные характерные элементы сложившегося у художника образа национального пейзажа: река, мерно и величаво несущая свои воды вдоль холмистых, извилистых, покрытых лесами, с заводями и луговинами берегов; уходящие к самому горизонту дали. Реальную возможность для воплощения этого образа Поленов получил, поселившись в 1890 году в имении Бехово на Оке («Вид на Оку из Старого Бехова», 1891, Музей-заповедник В.Д. Поленова). Именно здесь родится своеобразный тип «поленовского» лирико-эпического пейзажа.

Новая тема в пейзажной живописи, связанная с широкими перспективами окских речных далей, придет к художнику не сразу. В 1890 году в Бехове он закончит пейзаж «Осень в Абрамцеве» (1890, Музей-заповедник В.Д. Поленова). Созданное на основе небольших интимных абрамцевских этюдов, написанных в 1880-е годы, — «Лодка на Воре в Абрамцеве» (Музей-заповедник «Абрамцево»), «Река Воря. Абрамцево» (Музей-заповедник В.Д. Поленова), это произведение своей строгой декоративно-ритмической организацией, тщательной выверенностью композиции в целом и отдельных ее деталей, разнообразием живописного строя, вобравшего в себя все богатство осенних красок природы, станет наиболее полным выражением особой любви художника к этому времени года. «Осень в Абрамцеве» звучит торжественным многоголосьем со сложными ритмическими ходами музыкального произведения, преобразованного в цветовые аккорды красочной палитры художника. Переплетаясь, нарастая в своем эмоциональном напряжении, они образуют нечто вроде контрапункта, заставляющего вспомнить о музыкальном даровании художника и его опыте композитора. «Музыку я страстно люблю, — писал Поленов, — пожалуй, больше, чем живопись. Рядом с великими минутами счастья, которые она мне дала, я нес, скажу прямо, целые годы тяжелого разочарования, прямо горя. А музыка давала мне только радость и утешение»[51].

В.Д. ПОЛЕНОВ. Осень в Абрамцеве. 1890
Холст, масло. 77,5 × 126
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

Картина «Осень в Абрамцеве» наполнена ощущением драматизма и чувством примирения с печалями и горем, «снятия» страданий красотой и гармонией мира, которые читаются в «Больной». Когда у Поленова умер его двухлетний сын-первенец, он, тяжко страдая, часто приходил в Абрамцеве в полюбившийся ему уголок парка на берегу реки Вори, запечатленный им ранее в этюде «Речка Воря. Абрамцево» (1880). Судя по этюду, печальное настроение осенней природы соответствовало его тогдашним переживаниям. Но настроение законченного пейзажа в целом иное. Печально звучащий центр картины уравновешивается золотисто-оранжевым мажорным цветом берез и еще яркой зеленью стоящих по краям деревьев. В их цветовой разработке разрешается та глубокая печаль, которая навеяна состоянием центральной части полотна.

Музыкальными ассоциациями наполнена и картина Поленова «Золотая осень» (1893, Музей-заповедник В.Д. Поленова). В воспоминаниях Минченкова есть эпизод о том, как однажды, придя к художнику домой, он не стал заходить, чтобы не мешать ему музицировать. «В широких аккордах, — пишет Минченков, — проводил он какой-то хорал в мажоре. Иногда не удавался бас, Поленов повторял все сначала, улаживал контрапункт, и торжественные, светлые звуки высились и спокойно замирали. Чувствовался безмятежный покой, красивое созерцание мира. Стемнело, звуки замерли, и я постучал в дверь … — Нет, не говорите, это я так только … Вот если б научиться так, как Бах писал, так бесстрастно и так возвышенно, отвлеченно, без этих житейских мелочей. Как эта проза надоела, а у нас ее еще в искусстве превозносят»[52]. Именно такая «возвышенная» музыка звучит в поленовской «Золотой осени», в ее изумительно чистых красках ранней осени и линии горизонта, очерченной так мягко, что непонятно — небо ли является продолжением земли или земля есть продолжение неба. Беспредельность мира, где эта прекрасная, уютно-обжитая земля с церковкой является точкой отсчета, — вот основа для того созерцательного настроения, которое вызывает поленовский пейзаж, воссоздающий единство человеческого и космического как наиболее полную картину мира.

В другом осеннем пейзаже мы попадаем в то место, где стоит изображенная в «Золотой осени» старая Троицкая церковь в Бехове. В 1906 году Поленов построил рядом с храмом, уже обветшавшим к тому времени, новую Троицкую церковь. В 1911 году он писал своему молодому другу Л.В. Кандаурову из «Борка» о тех мыслях, которые владели им, когда он размышлял над необходимостью постройки храма в Бехове: «Эстетика была во все времена одним из самых постоянных и могучих спутников религии. <…> Большинство великих созданий возникло на религиозной почве, было вызвано религией, и храм, посвященный Божеству, становясь домом молитвы, становился хранителем искусства или искусств. Наша Церковь, которая признает и живопись, и музыку, и поэзию, наряду с Домом молитвы уже есть Храм искусства, и это ее огромная сила и значение как в прошедшем, так и в настоящем и будущем. Вот под влиянием каких дум я начинал созидать для наших соседей крестьян храм молитвы и искус- ства»[53]. Троицкая церковь, возведенная в селе Бехово по проекту Поленова и по большей части на его средства, стала и «Домом молитвы», и «Храмом искусства», как о том мечтал ее создатель, но еще и своеобразным памятником самому художнику.

В 1907 году Поленов написал картину, на которой изобразил обе беховские церкви — старую деревянную Троицкую церковь 1799 года и рядом новую церковь Святой Троицы, или Троицы Живоначальной, построенную по его проекту «Церковь в Бехове» (1907, частное собрание). В картине он запечатлел исторический момент существования рядом обоих храмов. Удачно поставленные на высоком холме среди вольного окского простора, старая обветшавшая и новая, с ее ясностью и строгой упорядоченностью сложной конструкции, особой живописностью пластических объемов, производят особенно сильное и цельное впечатление на фоне голубизны неба, реки и лесных далей, среди золота осеннего убора земли.

Для работ Поленова 1890-1910-х годов характерно особенное внимание к различным состояниям природы. Об этом свидетельствуют сами названия картин, представленных Поленовым на выставках Московского товарищества художников в 1893-1900-х годах, среди них: «Парит», «Надвигает», «Стынет», «Снег при закате», «Снег тает», «Непогода», а также «Осенний серый день» (1909, Музей-заповедник В.Д. Поленова), «Морозный день» (1910-е, частное собрание) и другие. Среди такого рода пейзажей можно выделить «Ранний снег» (1891, ГТГ). В этом полотне в полной мере проявились чуткость художника к жизни природы, желание запечатлеть едва уловимую изменчивость ее состояния в переломные моменты жизни.

Поселившись на берегу Оки, Поленов мог полностью отдаться любимому делу — созданию лодочной флотилии. Лодки делались тут же в усадьбе по чертежам и рисункам художника и хранились зимой в «Адмиралтействе», выстроенном в усадьбе домике («Адмиралтейство», 1900-е, Музей-заповедник В.Д. Поленова). Мотивы с лодками и баржами на реке, изображение лодок на берегу были постоянными сюжетами в живописи художника этого времени («На Оке. Митюха», 1896; «Барки на Оке», 1897, акварель; «Красный парус», 1911, все — Музей-заповедник В.Д. Поленова; «Летний день», 1903; «Затон Оки», 1906 (обе — частное собрание).

В.Д. ПОЛЕНОВ. Вид на Тарусу. 1910-е
Холст, масло. 42 × 141
Частное собрание, Москва

Одним из любимых мотивов Поленова были виды, открывающиеся на Тарусу с высокого берега Оки за Беховом или с реки на противоположный берег с живописным городком. Художник бесконечно писал их в разные времена года и время суток. Особенно интересны два его панорамных пейзажа почти с одной и той же точки с реки — «Вид на Тарусу» и «Вид на Тарусу вечером» (оба — 1890-1900-е, частное собрание). На обоих пейзажах изображена Ока с ее плавными текучими ритмами береговой линии, а на высоком противоположном берегу предстает панорама уютного городка, расположенного у впадения реки Тарусы в Оку. Поленов часто бывал в Тарусе. Он создал множество этюдов в самом городке, обладающем особым неповторимым колоритом, писал виды Тарусы с противоположного берега и с реки. В этом уездном городке у художника было много друзей. Сюда в 1890-е годы вслед за Поленовым, чья усадьба находилась на противоположном берегу Оки, в трех верстах от Тарусы, начинают приезжать художники-пейзажисты, очарованные необычайной живописностью спускающегося к реке, утопающего в зелени садов и цветников городка, его улочками и окрестностями. Облюбовывают его писатели и ученые, музыканты и артисты. Таруса становится своеобразным прибежищем для людей искусства и науки. В двух километрах от Тарусы, на даче «Песочное», жили Цветаевы, В.Э. Борисов-Мусатов, в самой Тарусе — художники В.А. Ватагин и Н.П. Ульянов. В 1914 году дачу «Песочное» арендовала семья Вульфов. Вера Васильевна Вульф (Якунчикова), сестра Н.В. Поленовой, превратила «Песочное» в музыкальный и художественный центр города. По инициативе ее и Поленова в Тарусе часто устраивались выставки, концерты, а в 1915 году в переустроенном при содействии художника бывшем соляном амбаре был открыт Городской Народный дом. Опера Поленова «Призраки Эллады» стала первым музыкальным произведением, поставленным здесь автором и виолончелистом В.Л. Кубацким силами музыкантов и любителей музыки, живущих в Тарусе. Спектакль имел огромный успех и несколько раз повторялся по просьбе горожан. Сам тип общественной жизни обитателей Тарусы, их художественные интересы и запросы соответствовали высокому духовному строю жизни интеллигенции России эпохи Серебряного века. В большой степени этому способствовала вовлеченность в их жизнь В.Д. Поленова, а жителей Тарусы — в жизнь поленовской усадьбы.

В.Д. ПОЛЕНОВ. Вид на Тарусу вечером. 1910-е
Холст, наклеенный на картон, масло. 36,2 × 141,5
Частное собрание, Москва

Последней большой художественной работой семидесятисемилетнего Поленова была диорама (1921) — маленький световой театр с подсвеченными картинами кругосветного путешествия, для создания которых художник использовал свои этюды, привезенные из поездок по разным странам и России. Он сконструировал и своими руками изготовил переносной складной ящик для диорамы и сам показывал ее в школах округа. «Его увлекала, — вспоминала дочь Поленова, — идея дать людям возможность, как по волшебству, обозреть много стран, увидеть явления природы в непередаваемых живописных эффектах транспаранта»[54].

Стремление приносить людям радость искусством, сделать их жизнь немного счастливее и насыщеннее от соприкосновения с прекрасным, руководившее художником во всех его творческих замыслах, он сохранил до конца жизни. В 1924 году в «Борке» встретил Поленов восьмидесятилетие. Сюда пришло известие о присвоении ему одному из первых в Советской России звания народного художника, увенчавшего его многотрудную и светлую жизнь. Он был по-настоящему народным художником, демократизм которого, по словам Л.В. Кандаурова, «выражается не в снисхождении к массам, а в глубокой любви к благородству человека <…> без различия рас и сословий»[55].

Заключение

По своему происхождению Поленов был потомственным дворянином, человеком, тесно связанным с духовным миром дворянской интеллигенции первой половины XIX века, с эпохой романтизма и «людей сороковых годов». И парадоксальным образом именно эта связь с прошлым, с предшествующей эпохой, наложившая отпечаток на все творчество художника, оказалась творчески необходимой новому поколению художников, входящих в искусство ХХ века. При первом знакомстве с обширным наследием Поленова, очень разнообразным и порой противоречивым, может показаться, что Поленовых много — это и создатель «Московского дворика», и автор декораций к «Орфею» Глюка, художник, написавший «Христа и грешницу», соавтор Васнецова по созданию Абрамцевской церкви. Но за всем разнообразием его творческих свершений стоит своеобразная полифония настроений, в которой одновременно и радость, и грусть, и философское созерцание мира с присущим ему страданием и скорбью, которые очищаются добром и красотой.

Василий Дмитриевич Поленов вошел в историю русского искусства как один из крупнейших русских художников второй половины XIX века. Он был деятельным членом Товарищества передвижников, боровшимся за сохранение его лучших традиций, и одновременно всегда отмечал высокое значение Академии художеств в развитии русского искусства. Он не был никем ангажирован, это был внутренне свободный человек. Во многом именно эта независимость позволила ему в 1880-1890-е годы завоевать сердца художественной молодежи. Готовый выступить в поддержку всего талантливого и свежего в искусстве, он постепенно становится своеобразным руководителем молодых художников, горячо участвуя в их борьбе за обновление56.

Как яркая художественная индивидуальность Поленов отразил в созданных им произведениях сложнейшие переломные моменты искусства второй половины XIX — первых десятилетий XX века. Творчество художника, его общественно-художественная и педагогическая деятельность не только предвосхитили новации русского искусства Серебряного века, но стали его значимыми явлениями.

В настоящее время нет единого мнения о временных границах этой эпохи. Чаще всего называют 1890-е — 1917 год. Но существует и другое мнение, согласно которому эпоха Серебряного века имеет следующие хронологические рамки: 1880-1921/22 годы[57]. Эта последняя датировка представляется нам наиболее точной по двум причинам. Во-первых, она включает все основные события деятельности Абрамцевского кружка, сыгравшие важную роль в становлении культуры Серебряного века. Во-вторых, речь Ф.М. Достоевского на открытии памятника А.С. Пушкину в 1880 году перекидывает своеобразный мостик между эпохой романтизма пушкинской поры и неоромантизмом Серебряного века. Таким образом происходит своеобразный водораздел между эпохой позитивизма 1850-1860-х годов и периодом новых эстетических открытий, начавшихся с 1880 года и подготовленных 1870-ми годами, временем, когда формируется эстетическая направленность Абрамцевского кружка, в которой Поленов играл одну из ключевых ролей. В-третьих, широкая и разносторонняя художественная деятельность мастера, наполненная великим множеством эстетических открытий и новаций, полностью укладывается во временные рамки искусства Серебряного века в России (1880-1921/22), необыкновенно сложного для русского общества времени, отмеченного беспрецедентным расцветом художественной культуры.

1. Минченков Я.Д. Воспоминания о передвижниках. Л., 1959. С. 199. (Далее: Минченков.)
2. Федоров-Давыдов А.А. В.Д. Поленов // Федоров-Давыдов А.А. Русский пейзаж XVIII — начала XX века: История, проблемы, художники: Исследования, очерки. М., 1986. С. 165. (Далее: Федоров-Давыдов. 1986.)
3. Лясковская О.А. В.Д. Поленов. 1844-1927. М., 1946; Федоров-Давыдов А.А. [Предисловие] // Народный художник Республики, академик Василий Дмитриевич Поленов. 1844-1927: Каталог выставки. М., 1950. (Далее: Федоров-Давыдов. 1950.)
4. ОР ГТГ Ф. 54. Ед. хр. 1832.
5. Сахарова Е.В. Василий Дмитриевич Поленов. Письма, дневники. Воспоминания. 2-е изд. М.; Л., 1950. С. 447. (Далее: Сахарова. 1950.)
6. ПастернакЛ.О. В.Д. Поленов. Из моих воспоминаний // ОР ГТГ. Ф. 54. Ед. хр. 3415. Л. 8. (Далее: Пастернак.)
7. Сахарова Е.В. Василий Дмитриевич Поленов. Елена Дмитриевна Поленова. Хроника семьи художников. М., 1964. С. 740. (Далее: Сахарова. 1964.)
8. Цит. по: Поленов Л.Л. Портретная Большого дома Государственного историко-художественного и природного музея-заповедника В.Д. Поленова». СПб., 1998. С. 6.
9. Сахарова. 1964. С. 7.
10. Там же. С.393.
11. Сахарова. 1950. С. 448.
12. Давыдова О.С. Иконография модерна. Образы садов и парков в творчестве художников русского символизма. М., 2014.
13. А.А. Фет. Стихотворения. Л., 1953. С. 139.
14. Цит. по: Собко Н.П. Словарь русских художников. Ч. 3. Вып. 1. СПб., 1899. С. 341-342.
15. Федоров-Давыдов А.А. У истоков русского импрессионизма // Русская живопись XIX века. М., 1929.
16. Сахарова. 1950. С. 447.
17. Там же. С. 230.
18. Там же.
19. Прахов Н.А. Страницы прошлого. Очерки-воспоминания о художниках. Киев, 1958. С. 213. (Далее: Прахов Н.А.)
20. Васнецов В.М. Речь на собрании Абрамцевского кружка. Январь 1893 г. // Абрамцево. Художественный кружок. Живопись. Графика. Скульптура. Театр. Мастерские. Л., 1988. С. 259. (Далее: Абрамцево. Художественный кружок.)
21. Хроника нашего художественного кружка. Альбом / Сост. С.И. Мамонтов, П.А. Спиро, В.Д. Поленов. М.: Типография А.И. Мамонтова. [1894].
22. Джурова Т. Николай Евреинов: театрализация жизни и искусства. // Интернет-ресурс: http://www.sovpadenie.com/teksty/evreinov/nikolaj_evreinov_teatralizacij…
23. Прахов Н.А. С. 215.
24. Цит. по: Успенский В. В.Д. Поленов и музыка // Советская музыка. 1948. №7. С. 69. Клавир оперы был издан в 1912 году. «Призраки Эллады» прозвучали еще несколько раз в Тарусе в 1915 году под руководством В.Д. Поленова и В.Л. Кубацкого.
25. Сахарова. 1964. С. 572-573.
26. Там же. С. 573.
27. Борисова Е.А. Русская архитектура второй половины XIX века. М., 1979. С. 220-270.
28. Абрамцево. Художественный кружок. С. 57.
29. Остроухов И.С. В.Д. Поленов // Остроухов И.С., Глаголь С. Московская городская художественная галерея П. и С.М. Третьяковых. М., 1909. С.81.
30. П.П. Чистяков (1832-1919) обучал Василия, его сестру Веру, брата Алексея и позже младшую сестру Елену рисунку и основам живописи в 1856-1861 годах, еще будучи студентом Академии художеств. Уже тогда начинал складываться «чистяковский метод» преподавания, заключавшийся в аналитическом подходе к рисованию и письму с натуры.
31. Сахарова. 1964. С. 696.
32. Там же. С. 606.
33. Там же. С. 351.
34. Поленовы жили в Кривоколенном переулке в Москве на Мясницкой улице с сентября 1888-го до 1993 года.
35. Пастернак. Л. 21.
36. Стернин Г.Ю. Художественная жизнь России на рубеже XIX- XX веков. М., 1970. С. 140.
37. Дягилев С.П. Передвижная выставка // Сергей Дягилев и русское искусство. Статьи, открытые письма, интервью. Переписка. Современники о Дягилеве: В 2 т. М., 1982. Т. 1. С. 68.
38. Сахарова. 1964. С. 603.
39. Там же. С. 551. В настоящее время одно из этих панно, «Принцесса Греза», после сложных и продолжительных реставрационных работ нашло свое место в зале М.А. Врубеля в Государственной Третьяковской галерее.
40. Остроухов И.С. В.Д. Поленов // Остроухов И.С., Глаголь С. Московская городская художественная галерея П. и С.М. Третьяковых. М., 1909. С. 81.
41. Сахарова. 1964. С. 619.
42. Минченков. С. 197, 198.
43. Сахарова. 1964. С. 618-619.
44. Там же. С. 619.
45. Поленов В.Д. Мое художественное завещание. Май 1906 // Василий Дмитриевич Поленов. К 150-летию со дня рождения: Каталог выставки. М., 1994. С. 25. (Далее: Поленов В.Д. Мое художественное завещание.)
46. Сахарова. 1964. С. 664.
47. Я.Т.-дъ (Тугенхольд). Выставка картин В.Д. Поленова / Московские ведомости. 1914. 16 октября.
48. Шаляпин Ф.И. Литературное наследство. Письма. Т. 1. М., 1976. С. 283.
49. Поленов В.Д. Мое художественное завещание. С. 26.
50. В.Д. Поленов — С.С. Мамонтову от 22 мая 1914 г. // ОР ГТГ. Ф. 54. Ед. хр. 225.
51. Поленов В.Д. Черновые записи (отрывки). // ОР ГТГ. Ф. 54. Ед. хр. 29. Л. 63.
52. Минченков. С. 162.
53. Цит. по: На пути к храму. Церковь Святой Троицы в Бехове / Сост. Е.Е. Каштанова, П.Л. Булыгин. Государственный мемориальный историко-художественный и природный музей-заповедник В.Д. Поленова. Тула. Б/п.
54. Воспоминания Н.В. Поленовой (младшей) // РГАЛИ. Ф. 2665. Оп. 1. Ед. хр. 60.
55. Сахарова. 1964. С. 693-694.
56. С.С. Голоушев (С. Глаголь) писал о первой этюдной выставке, организованной по инициативе Поленова в 1889 году в помещении Общества любителей художеств, многолетним членом правления которого он был: «Молодость идет за Вами, идет с верою в своего учителя, идет бодро и идет хорошо, верной дорогой… Мне так хотелось подойти к Вам и поклониться в пояс: “Тебе слава и талант, спасибо за всю эту молодежь и за ее будущее!”» (ОР ГТГ. Ф. 54. Ед. хр. 1796).
57. Началом эпохи Серебряного века считается знаменитая речь Ф.М. Достоевского на открытии памятника А.С. Пушкину в Москве (1880), концом — программная речь А.А. Блока «О назначении поэта» (1921), его смерть и расстрел Н. Гумилева в августе 1921 года, а также «философские пароходы» (1922) с интеллектуальной элитой, отправленной за пределы советской России.

Иллюстрации

В.Д. Поленов. 1874–1875. Париж
Фотогафия
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. ПОЛЕНОВ. Герб рода Поленовых. 1870
Бумага, пергамент, акварель, карандаш. 4,4 ? 5,4. Вверху чернилами авторская надпись на французском языке: «Герб рода Поленовых, Костромское дворянство; эскиз, утвержденный Алексеем Яковлевичем Поленовым в XVIII веке (во время царствования Екатерины II) для его проекта освобождения крепостных»
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

Герб рода Поленовых на камине в Библиотеке Большого дома. Начало 1890-х
Керамика
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. ПОЛЕНОВ. Сахарная гора зимой. Начало 1870-х
Дерево, масло. 32,1 ? 41
Частное собрание, Москва

В.Д. ПОЛЕНОВ. На реке Ояти. 1880
Холст на картоне, масло. 25 ? 46
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. ПОЛЕНОВ. Дом в Имоченцах. 1876. Этюд
Холст на картоне, масло. 22,5 ? 32. Усадьба родителей В.Д. Поленова. Дом в Имоченцах был построен архитектором Р.И. Кузьминым; проект создавался при участии М.А. Поленовой
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. ПОЛЕНОВ. Пруд в парке. Ольшанка. 1877
Дерево, масло. 24,5 ? 34,5
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Лопухи. 1880. Этюд
Холст, масло. 22 × 31,6
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Березовая аллея. 1880. Этюд
Холст, масло. 60 × 31
© Музей-заповедник «Абрамцево»

В.Д. ПОЛЕНОВ. Речка Воря. 1880. Этюд
Холст, наклеенный на картон, масло. 38,8 × 23,5
© Музей-заповедник «Абрамцево»

В.Д. ПОЛЕНОВ. Право господина. 1874
Холст, масло. 121 × 176,7
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Арест гугенотки Жакобин де Монтебель, графини д’Этремон. 1875
Холст, масло. 135 × 88,5
© ГРМ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Белая лошадка. Нормандия. 1874
Холст, масло. 24,7 × 30
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. ПОЛЕНОВ. Рыбацкая лодка. Этрета. Нормандия. 1874
Холст на картоне, масло. 39 × 64,5
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. В парке. Местечко Вëль в Нормандии. 1874
Холст, масло. 61 × 46
© ГРМ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Рисунок для авантитула альбома «Хроника нашего художественного кружка». 1894
Бумага, акварель. 49,3 × 32,8
© Музей-заповедник «Абрамцево»

В.Д. ПОЛЕНОВ. Программа спектакля по пьесе С.И. Мамонтова «Иосиф» на домашней сцене Абрамцевского кружка. Премьера – 28 декабря 1880 года, Москва
Бумага, акварель. 55 × 38,3
© Музей-заповедник «Абрамцево»

В.Д. ПОЛЕНОВ. Сад. Действие 3. 1882
Эскиз декорации к постановке оперы Ш. Гуно «Фауст» на домашней сцене Абрамцевского кружка. Премьера – 23 августа 1882 года, Абрамцево
Бумага, акварель, карандаш. 22,6 × 29,4
© Музей-заповедник «Абрамцево»

В.Д. ПОЛЕНОВ. Мефистофель. 1901
Эскиз мужского костюма. Бумага, карандаш, акварель. 33,6 × 17,4
© Государственный центральный театральный музей имени А.А. Бахрушина (далее: ГЦТМ имени А.А. Бахрушина)

В.Д. ПОЛЕНОВ. Лестница к замку. Действие 4. 1883
Эскиз декорации к постановке пьесы С.И. Мамонтова «Алая роза» на домашней сцене Абрамцевского кружка. Премьера – 16 января 1883 года, Москва. Бумага, акварель. 25,3 × 33,8
© Музей-заповедник «Абрамцево»

В.Д. ПОЛЕНОВ. Сад дона Сильвы в Кордове. Действие 1. 1885
Эскиз декорации к постановке пьесы С.И. Мамонтова «Алая роза». Бумага, акварель. 22,5 × 35,8
© Музей-заповедник «Абрамцево»

В.Д. ПОЛЕНОВ. Зал в волшебном замке. 1883
Эскиз декорации к постановке пьесы С.И. Мамонтова «Алая роза». Бумага, акварель. 25,3 × 31,2
© Музей-заповедник «Абрамцево»

В.Д. ПОЛЕНОВ. Статуя Афродиты у входа в храм. 1900-е
Эскиз-набросок декорации к постановке оперы В.Д. Поленова «Призраки Эллады» в Большом зале Московской консерватории. 12 марта 1906 года, Москва. Бумага, акварель. 17,8 × 30,1
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. ПОЛЕНОВ. Эскиз-вариант обложки клавира к постановке оперы В.Д. Поленова «Призраки Эллады» в Большом зале Московской консерватории. 12 марта 1906 года
Бумага серая, карандаш. 28 × 20
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. ПОЛЕНОВ. Эллада. 1890-е
Холст, масло. 72 × 142
Частное собрание, Москва

В.Д. ПОЛЕНОВ. Кладбище. Первый акт. 1897
Эскиз декорации к постановке оперы К.В. Глюка «Орфей и Эвридика» на сцене Русской частной оперы С.И. Мамонтова. Премьера – 30 ноября 1897 года. Бумага, карандаш, акварель, белила. 27,5 × 42
© ГЦТМ имени А.А. Бахрушина

В.Д. ПОЛЕНОВ. Орфей спускается в царство мертвых. 1898
Эскиз программы к постановке оперы К.В. Глюка «Орфей и Эвридика» на сцене Русской частной оперы С.И. Мамонтова. Бумага, акварель. 43,8 × 13,9
© ГТГ

Аббатство. Южный фасад. 1904
Фото 2018: Ю. Кононов

Церковь Святой Троицы в Бехове. 1906. Фотография
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

Церковь Святой Троицы в Бехове
Современная фотография
© Фото А.Д. Фурман (Furman360), 2019

Дом театрального просвещения имени академика В.Д. Поленова. Вид со стороны Зоологической улицы. 1916–1928
Фотография
© ГЦТМ имени А.А. Бахрушина>

К.А. КОРОВИН. Художники на рисовальном вечере у В.Д. Поленова и натурщик в одежде кавказца (среди художников – Е.Д. Поленова и М.В. Якунчикова). 1887
Бумага, акварель, карандаш, тушь, перо. 25,8 × 32,5
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

А.Я. ГОЛОВИН. Портрет Е.М. Татевосяна в бедуинской повязке. 1890-е
Холст, масло. 55,8 × 47,1
Частное собрание, Москва

Е.Д. ПОЛЕНОВА. Художники на рисовальном вечере у В.Д. Поленова. 1889
Бумага, акварель. 11,6 × 19
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. ПОЛЕНОВ. Левитан в одежде бедуина. 1887
Бумага, тушь, перо, кисть. 15,3 × 12,9
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. ПОЛЕНОВ. Левитан в одежде бедуина. 1887
Бумага, тушь, перо. 14,8 × 14,8
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

С.А. ВИНОГРАДОВ. Левитан в одежде бедуина. 1889
Бумага, карандаш. 24,5 × 22,5
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. ПОЛЕНОВ. Портрет И.И. Левитана. 1891
Холст на картоне, масло. 67 × 54
Частное собрание

В.Д. ПОЛЕНОВ. Деревня Тургенево. 1885
Холст, масло. 35,5 × 28,7
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Э. БОРИСОВ-МУСАТОВ. Капуста и ветлы. 1894. Этюд
Холст, наклеенный на картон, масло. 51,2 × 40,7
© ГТГ

Е.М. ТАТЕВОСЯН. Дворик с голубями (Дворик в Бюракане). 1898. Этюд
Холст, масло. 40 × 35
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. ПОЛЕНОВ. Христос и грешница. 1876
Эскиз. Дерево, масло. 22,7 × 35
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Христос и грешница. 1885
Эскиз. Холст, масло. 27 × 50,5
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Харам-эш-Шериф. 1882
Холст, масло. 37 × 54,4
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Нил у Фиванского хребта. 1881
Холст, масло. 16,2 × 41,6
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Эрехтейон. Портик кариатид. 1882
Холст, масло. 40,5 × 27,7
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Константинополь (Стамбул). Эски-Сарайский сад. 1882
Холст, масло. 30 × 43
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Константинополь (Стамбул). Золотой Рог. 1882
Холст, наклеенный на холст, масло. 22,8 × 14,4
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Храм Изиды на острове Филе. 1882
Холст, масло. 32,8 × 42,1
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Мертвое море. 1882
Холст, масло. 35 × 68
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Галилейская анемона. 1883
Холст, масло. 16,5 × 10,8
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Рабби Гиллел. 1895
Холст, наклеенный на картон, масло. 72 × 51
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Араб. 1895
Холст, наклеенный на холст, масло. 28,3 × 21,8
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Голова мальчика. 1895
Холст на картоне, масло. 19 × 15
©ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. «Решил идти в Иерусалим»
Xолст, масло. 83 × 106
Самарский областной художественный музей

В.Д. ПОЛЕНОВ. «Утром, вставши рано»
Холст, наклеенный на картон, масло. 57 × 92
Частное собрание, Москва

В.Д. ПОЛЕНОВ. Мечты (На горе). Вторая половина 1890-х – 1900-е
Холст, масло. 151 × 142
© ГРМ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Ранний снег. 1891
Холст, масло. 46,5 × 85
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Ока. Осень. 1910-е
Холст, наклеенный на картон, масло. 57 × 103
© ГТГ

В.Д. ПОЛЕНОВ. Крым. Водопад Учан-Су. 1887
Холст на картоне, масло. 16 × 9,5
Частное собрание, Москва

В.Д. ПОЛЕНОВ. Морозный день. 1910-е
Холст, наклеенный на картон, масло. 19 × 40
Частное собрание, Москва

В.Д. ПОЛЕНОВ. Железная дорога близ станции Тарусская (Поезд). 1903
Холст, масло. 33,5 × 66
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. ПОЛЕНОВ. Золотая осень. 1893
Холст, масло. 77 × 124
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. ПОЛЕНОВ. Река Оять. 1886
Холст, масло. 80 × 142
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. ПОЛЕНОВ. Летний день. Ока. 1903
Холст, наклеенный на картон, масло. 33,6 × 62,3
Частное собрание, Москва

В.Д. ПОЛЕНОВ. Церковь в Бехове. 1907
Холст, наклеенный на картон, масло. 41,6 × 55,6
Частное собрание, Москва

В.Д. ПОЛЕНОВ. Закат. 1893
Холст, масло. 31,5 × 63,3
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. ПОЛЕНОВ. Парфенон. 1911. Этюд
Холст, наклеенный на картон, масло. 73,5 × 57,8
© ГТГ

В.Д. Поленов в мастерской В.В. Матэ в Петербурге. 1908. Фотография
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. Поленов в кабинете мастерской Аббатство. 1910-е. Фотография
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. Поленов с дочерью Натальей. 1925. Фотография
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. Поленов в своем кабинете слушает музыку. За роялем В.В. Вульф. 1910-е. Фотография
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. Поленов на этюде в Тарусе у могилы В.Э. Борисова-Мусатова. 1911. Фотография
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В.Д. Поленов с дочерьми в усадьбе «Борок». 1900-е. Фотография
© Музей-заповедник В.Д. Поленова

В предыдущей главе, я увлеклась домыслами и завела  расследование в тупик.  Сегодня постараюсь не отвлекаться от фактов и строго следовать исторической достоверности. Что мы имеем:

1. Ученик реального училища.

2. Жил в Варшаве с отцом и младшим братом.

3. В конце августа 1915 года оказался в Москве, на Садовой-Кудринской, д. 7

Решение этой задачки

оказалось неожиданно простым, как только я нашла книгу воспоминаний Вацлава Сольского (Wacław Jan Solski, настоящая фамилия Паньский (Pański)

«1917 год в западной области и на Западном фронте»

В первой же главе автор пишет:

«Летом 1916 года я окончил реальное училище в Москве и стал студентом Московского университета.  Это было польское реальное училище, эвакуированное из Варшавы. Я родился и жил до начала Первой мировой войны в Польше, в городе Лодзи, где мой отец был врачом. Он, вместе с семьей, покинул Польшу в первые же дни войны, но моя семья поселилась в Минске, а я жил в Москве один. … В Москве, кроме реального училища Гижицкого, которое я окончил, была и польская гимназия, тоже эвакуированная из Варшавы…

В реальном училище Гижицкого существовало тогда несколько подпольных кружков, самым сильным из которых был кружок «эндеков» (национал-дмократов, правая партия Романа Дмовского). Социалистов в моём классе было всего три-четыре человека, но довольно многочисленной была группа «ПОВ» (Польска Организация Войскова).

Я жил тогда в Лялином переулке (при Покровке), снимая комнату в квартире русского немца по фамилии Гофман, бывшего аптекаря, у которого была дача под Москвой. Он с женой жил преимущественно на даче и разрешал мне пользоваться всей квартирой в его отсутствие. У меня поэтому часто жили или ночевали члены различных подпольных организаций, особенно работники «ПОВ», среди которых у меня было много друзей. Вообще говоря, отношения между членами различных групп, кружков и партий были в то время самые дружественные…

По окончании реального училища я решил найти работу и сам зарабатывать на жизнь. Я принял это решение не по нужде. У моего отца были средства, достаточные для того, что бы платить за моё учение и посылать мне довольно значительную в то время сумму денег каждый месяц. Но все члены моего кружка… считали недопустимым жить на средства родителей.

Чем-то вроде биржи труда для членов подпольных организаций был в то время дешёвый польский ресторан, помещающийся в Лубянском проезде. …»

Не буду дальше пересказывать книгу, если хотите, прочитайте её сами. Самое важно для меня – написано в первых строках: скорее всего, Нюша был эвакуирован в Москву из Варшавы вместе с учебным заведением в котором учился.

В течение второй половины 1915 г. — в порядке организованной эвакуации объектов государственного значения — в тыловые губернии вывезли примерно 4 тыс. различных учреждений и учебных заведений, заводов и фабрик, монастырей и т. д., а также должностных лиц (предводителей дворянства, податных инспекторов, нотариусов и др.). Вместе с сотрудниками указанных объектов и отдельными чиновниками выехали члены их семей, а учебные заведения эвакуировались обычно вместе с преподавателями и учащимися

Размещали таких организованных беженцев в учебных заведениях, где занятия ещё не начались.  Если вспомнить дату на открытке  — 23 августа 1915 года – то всё сходится! 

Почитав форум таких же как я искателей исторических приключений, я узнала, что в московских адресных книгах военного времени, отдельной главой были выписаны адреса и названия всех эвакуированных из Варшавы организаций, включая Варшавский политехнический институт и другие учебные заведения.

За книгой  «Вся Москва» 1917 года даже не пришлось идти в библиотеку, она есть в Интернете. Нахожу главу «правительственные и общественные учреждения, эвакуированные в Москву – стр. 1101»

Пока ищу нужную строку, я с ужасом понимаю, что из Варшавы вывезли все властные структуры, включая все министерства, канцелярию генерал-губернатора, магистрат, полицию, суд, таможню даже тюрьмы вместе с преступниками. Это не эвакуация, а стихийное бедствие какое-то!

Как назло, именно нужный уголок – оторван, но ничего, разберёмся!

Варшавское Реальное училище им. Скринникова — Хлебный пер., 2, помещение гимназии Нечаевой.

2-е Реальное  училище – Б. Трубный, 16.

Так. Неужели опять тупик? На Кудринской ни одно из эвакуированных училищ не размещалось!

Листаю страницы книги и вдруг…

                                                            Вот эта замечательная женщина:

Н.Д. Кузнецов Портрет Н.В. Поленовой 1885 г

Наталья Васильевна вместе с другими общественными деятелями помогала справляется с наплывом вынужденных переселенцев, подыскивала квартиры, организовывала занятия для детей, обеспечивала обедами неимущих, занималась сбором и распределение одежды.

Я возвращаюсь во двор дома № 7,  где-то здесь, в корпусе № 3 с 1904 по 1918 год жил великий русский художник Василий Дмитриевич Поленов.

Усадьба неплохо сохранилась, на фасаде – охранная доска:

Городская усадьба княгини Мещерской-Бутурлиных (XVIII-XIX вв.)

Объект культурного наследия регионального значения.

Наверняка, теперь здесь музей, где я смогу расспросить о благотворительной деятельности Натальи Васильевны Поленовой – Якунчиковой. Обошла вокруг корпуса и флигели – всё заперто. Наконец, нашла открытую дверь. Спрашиваю охранника, где здесь музей-квартира Поленова?

— Здесь только офисы.

Странно.
Ещё раз обошла вокруг, заглянула в окна… неужели для этой усадьбы не нашлось другого применения, кроме как сдать под офисы?

В Интернете я нашла подтверждение, что так было не всегда. В 50-60 годы здесь помещалась музыкальная школа:

«…главный деревянный дом усадьбы, что на снимке, Юрий Федосюк датирует 1778 годом! Во времена моего детства каждую весну здесь цвели вишни, а из раскрытых оконцев классов-комнатушек доносились звуки фортепиано, скрипок и виолончелей — место было романтическое и какое-то необыкновенно приятное. Да и сам дом внутри был очень уютен…»

На этой грустной ноте, а остановлюсь, но открытка, с которой я начала 7-ю главу моего исследования, раскрыла ещё не все свои тайны, поэтому:

Продолжение следует…

1

Учение или, как теперь принято говорить, учёба – это, по-моему, многолетняя изнурительная война между классной доской и школьным окном. Начинается она – как и вторая мировая – 1 сентября, с переменным успехом идёт весь учебный год, и только к маю распахнутое, весеннее окно одерживает прочную победу. Тогда Министерство просвещения объявляет перемирие, продиктованное якобы заботой о детях и в дальнейшем именуемое «каникулами».

Наверное, когда-нибудь примут решение строить школы без окон, а вместо застеклённых рам установят дополнительные доски и даже дисплеи. В результате срок обучения сократится раза в два, в полтора – точно! Представляете, какая народнохозяйственная выгода! Я уже не говорю о сбережении учительских нервных клеток: ведь для преподавателей оконные проёмы – то же самое, что для пограничников контрольно-следовая полоса…

Но как раз сегодня в окно можно и не смотреть, ничего интересного: пасмурное холодное небо, растерянные, поторопившиеся с новенькой листвой деревья, широкоформатное окно операционной в больничном корпусе напротив погашено, – лишь вдалеке виднеется работающий башенный кран, похожий чем-то на аиста, транспортирующего упакованного младенца. Но если всерьёз говорить о птицах, то позавчера я видел совершенно удивительную ворону, она сидела на культе обрубленного пришкольного тополя и, подозрительно оглядывая меня, долбила победитовым клювом скукожившийся, позеленевший кусок сыра…

Однако я отвлёкся и не заметил, как молодая, но бдительная Елена Павловна, не отрываясь от учебного процесса, разоблачила моё бегство в заоконную действительность. Она строго посмотрела на меня своими серо-голубыми, похожими на большие снежинки, глазами и чуть заметно покачала головой, что означало: «Ну, Петрушов!.. От кого угодно – от тебя никак не ожидала!»

И в самом деле, неловко получилось… Но ничего страшного: есть испытанный, проверенный опытом поколений выход! Прежде всего, нужно продолжать как ни в чем не бывало спокойно смотреть в окно, потом, медленно обернувшись, глубокомысленно поглядеть на учителя, а затем мучительно нахмуриться и вдруг озарить лицо восторгом внезапного познания. И наконец, в порыве вдохновения, страстно склониться над тетрадью. Работающего ученика преподаватель обычно не трогает, точно так же как хищник не обращает внимания на человека, притворившегося мёртвым. Когда-то я владел этим приёмом в совершенстве, но сейчас, встретив осуждающий взгляд Елены Павловны, покраснел и смущённо пожал плечами: мол, извините – бывает. Но она снова покачала головой, у неё на щеке маленький шрамик, похожий на след от детского «перке»; когда учительница нервничает – шрамик розовеет. Елена Павловна Казаковцева два года назад окончила педагогический институт и ещё верит, будто в условиях обыкновенной средней школы можно научить немецкому языку. Обычно случается наоборот: преподаватели сами постепенно забывают то, что узнали в вузе.

Елена Павловна опустила глаза на кулон с электронными часиками, подошла к доске, выбрала мел подлиннее и учительским почерком начала писать задание на дом, вызывая привычный ропот класса.

– Ой, как мно-о-ого! – волновались дети, с малолетства приучающиеся к корректировке планов.

– Ну, хорошо, – согласилась Казаковцева, – выучить новую лексику и повторить тему «Моя семья». Буду спрашивать!

Для убедительности она решила подчеркнуть задание, но брусочек мела звонко переломился и, оставив на поверхности доски выпуклую белую точку, упал на линолеум. Я невольно подался вперёд, но Елена Павловна легко и красиво, точно на аэробике, подхватила обломок и быстро выпрямилась, мимолётно проверив моё впечатление. Если б такое случилось в четвёртом классе, мел мгновенно был бы подхвачен и подан пунцовым от смущения шпингалетом с первой парты. В десятом классе, полагаю, на помощь рванули бы сразу несколько галантных жеребцов. Но дело происходило в шестом…

Окрылённые победой над тёмными силами школьной программы, ребята переписывали задание в дневники, а Казаковцева тем временем отряхнула руки, поправила стрижку, оставив в тёмных волосах млечный след, и села заполнять журнал, исподлобья наблюдая за вверенным ей ученическим коллективом. Длинные, тонколодыжные ноги она совсем по-девчоночьи скрестила под стулом.

– Тимофей! – сурово сказала учительница, не отрываясь от журнала.

– А чего всегда я? – заученно обиделся нарушитель дисциплины.

– Ты меня не понимаешь?

– Понимаю, – отозвался Тимофей Свирин и, оскорблённо шевеля губами, вернулся на свой участок стола с территории, временно захваченной у соседки.

Елена Павловна всех учеников называет по имени: Таня, Катя, Алик, Тимоша… Но если она недовольна, если зарозовел шрамик на щеке, то имена провинившихся произносятся холодно и полно: Татьяна, Екатерина, Альберт, Тимофей… Громкого командного голоса и пронизывающего педагогического взора Казаковцева пока ещё не выработала, иногда, правда, ей удаётся нащупать верную, воспитующую интонацию, но глаза не успевают потемнеть и продолжают улыбаться. При всем желании внимательные дети пока не могут поверить в строгость и непреклонность своей учительницы.

Елена Павловна ещё раз посмотрела на кулон и с удовольствием отметила, что до конца урока осталось три минуты, то же самое, но с огорчением, взглянув на часы, выяснили дети. Нынешнему поколению хорошо, даже специальные часы для подростков выпускают, так и ходят теперь: во рту соска, на руке «Сейко». А в былые времена ребятам приходилось мучительно вглядываться в преподавательский циферблат, прислушиваться, не двинулись ли на завтрак младшие классы, а потом оповещать товарищей, сколько осталось до раскрепощения.

– Оценки за урок, – объявила Казаковцева и раскрыла тоненькую тетрадь (ставить отметки сразу в журнал она пока не решается). – Таня – «три», Коля – «пять», а тебе, Маргарита, к сожалению, «два»…

В этот миг бикфордов шнур урока догорел, раздался дребезжащий взрыв школьного звонка и одновременно с ним удар бесплатного учебника по голове: Тимофея настигло справедливое возмездие.

– Звонок для учителя! – вполне сурово крикнула Елена Павловна, но ураган свободы не остановить. Ребята, получившие благополучные отметки, осадили преподавательский стол: ни одна знаменитость за всю жизнь не раздаёт столько автографов, сколько обыкновенный учитель – всего лишь за полугодие. Пока Казаковцева заверяла оценки, выведенные в дневниках предупредительными учениками, Маргарита, отхватившая «пару», постаралась первой увильнуть из класса, справедливо считая: чем позже родители узнают горькую правду, тем лучше для них же! Но уйти было не просто, в дверях кто-то упал, и образовалась маленькая «ходынка». Елене Павловне пришлось прикрикнуть, и наконец истомившийся шестой класс шумно извергся в коридор.

В комнате остался один-единственный ученик, щупленький, рыжий, с яркими мультипликационными конопушками на лице – Тимофей Свирин. Он переминался с ноги на ногу, разглядывал замок своего портфеля и страдал от моего присутствия.

– Тимоша, я тебя слушаю! – оторвалась Казаковцева от журнала.

– Елена Павловна, – решился паренёк, обиженно глянув в мою сторону. – А мне?.. Ну, это… Про бабушку рассказывать?

– Нет-нет! – спохватилась учительница. – Ты, Тимочка, повтори тему «Спорт»…

– Хорошо! – согласился он, непримиримо посмотрел на меня и вышел из класса. В приоткрывшуюся дверь на миг ворвалась перемена без берегов, и снова стало сравнительно тихо.

– Вот так! – горько сказала Елена Павловна. – «Моя семья»… Кем работает твой отец? Кто по профессии твоя мать? А ведь можно и по другому спросить: есть ли у тебя отец? В этом классе почти каждая вторая семья неполная… А слова «отчим», например, в школьной программе нет… У Тимоши вообще одна бабушка осталась: родителей прав лишили…

– Пили? – спросил я, пересаживаясь с последнего стола за первый.

– Если б просто пили! Тут какой-то другой глагол придумывать нужно! Слезы наворачиваются…

– Учитесь, Елена Павловна, властвовать собой, – вдумчиво посоветовал я. – А то ученики будут властвовать вами!

– Прямо сейчас придумали? – с иронией спросила она.

– Прямо сейчас. Обычно я заготавливаю с вечера, но…

– Андрей Михайлович, – перебила меня Казаковцева. – Я все-таки вас спрошу: зачем вы пришли в школу? Думаете, здесь легче?

– Видите ли, Елена Павловна, для того, чтобы выяснить этот непростой вопрос, нам нужно встретиться в неофициальной обстановке… Многого не обещаю, но скучно не будет!..

И я понял, что меня повело… Бывают же настоящие мужчины, эдакие неразговорчивые небожители, с ходу подкупающие своей глубинной задумчивостью! Даже неглупые женщины тратят годы, чтобы проникнуть в тайны загадочного немногословия. И ведает, как говорится, лишь бог седобородый, что эти сосредоточенные избранники мучительно размышляют, например, о том, куда все-таки запропастился «лэйбл» от новой шмотки. Ведь ненароком простирнёшь, а можно, оказывается, только – в химчистку.

Мою качаловскую паузу прервал Петя Бабкин из девятого класса: он всунулся в комнату, догадливо задрал брови, а потом со словами «я дико извиняюсь!» схватил себя за вихры, изобразил схватку с невидимым злодеем и скрылся.

– Вот нас и застали! – сообщил я вместо того, чтобы тонко улыбнуться и промолчать. Остановиться я не мог…

Остановила меня Елена Павловна.

– Андрей Михайлович, – сказала она, складывая в стопку тетради. – Мужчины, как я понимаю, делятся на три типа: первые мямлят и смущаются, вторые изображают наивных нахалов, третьи, самые противные, ведут себя так, словно все услуги уже оплатили через фирму «Заря»…

– Простите, – находчиво ответил я и почувствовал, как от стыда у меня затеплились уши.

– Андрей Михайлович?! – изумилась Казаковцева, и шрамик на её щеке стал похож на свежий след от хлёсткой ветви. – Вы меняетесь на глазах!

– Я не меняюсь… Я, собственно, из первого типа, но осваиваю, так сказать, смежную специальность…

– Первый тип мне тоже не нравится.

– А второй?

– И второй, – холодно посмотрев, отрубила она. – А если вы всерьёз решили заняться взаимными посещениями, сходите и к Алле Константиновне… Она гораздо опытнее меня!

«Ничего не скроешь», – горько подумал я и неловко, даже как-то нелепо стал выпрастываться из-за тесного учительского стола.

2

Оказывается, мы прообщались с Еленой Павловной целую перемену. Не успел я выйти в коридор, развести по углам двух не то боксирующих, не то «каратирующих» пятиклассников и вернуть плачущей девчушке похищенный микрокалькулятор – раздался звонок. Гул голосов и толчея достигли запредельных показателей и постепенно пошли на убыль. Наверное, сейчас со стороны наша школа похожа на огромную старую радиолу, внезапно отключённую от сети. Кстати сказать, здание у нас давнишнее, четырехэтажное, украшенное с фасада невыразительными от регулярной побелки профилями четырех гениев.

Но я отвлёкся. Буйство и половодье перемены после звонка улеглось, школьники в ожидании преподавателей стали скапливаться возле кабинетов. С общеизвестным вопросом «Где журнал моего класса?» мимо тяжело проследовала преподавательница химии Евдокия Матвеевна Гирина; улыбаясь, она раздавала дружественные подзатыльники малышне, по неопытности попавшей ей в кильватер.

Поседелый учитель математики Борис Евсеевич Котик стоял возле двери и подозрительно, как суровый капитан, оглядывал вернувшихся из увольнения учеников. Пропустив в класс последнего, он медленно и со значением закрыл дверь, словно задраил люк подлодки, отправляющейся в автономное плавание.

Ещё какое-то время по коридору метался взволнованный Тимофей Свирин: его портфель был надёжно спрятан жестокосердными старшеклассниками. Я тоже сообразил не сразу, потом дотянулся и снял искомую сумку с противопожарного ящика. Осчастливленный ребёнок просунулся в кабинет литературы и начал сбивчиво объяснять своё опоздание Алле Константиновне Умецкой. Наконец ему разрешили присутствовать, и Алла, подойдя к порогу, чтобы плотнее затворить дверь, по какой-то навязчивой учительской привычке выглянула в коридор, увидела меня и еле заметно кивнула. В следующий момент я сообразил, что виновато улыбаюсь захлопнутой двери.

О, закрытая классная дверь! За ней происходит чудо воспитания и обучения, таинственный процесс взаимообогащения учителя и ученика. Если прислушаться к звукам, доносящимся из кабинетов, можно немало узнать о тех, кто, стоя у доски или расхаживая между партами, сеет в пределах школьной программы разумное, доброе, вечное…

Из кабинета литературы отчётливо слышен громкий, твёрдый голос Умецкой: «В образе Хлестакова Гоголь хотел показать такое негативное явление, как хлестаковщина». А ведь десять лет назад моя бледненькая однокурсница Аллочка получала свои «тройки» только потому, что великодушные преподаватели не хотели омрачать сессию девичьим обмороком. Разговаривала она тихо, точно боясь своего собственного голоса. Однажды летом мы сидели с ней на свежеотесанных брёвнах возле тёмных объёмов недостроенной фермы, и Алла, ёжась под моей штормовкой с надписью «Selo Borisovo – 1975», жалобно повторяла: «Скажи что-нибудь! Почему ты молчишь?» А я совершенно не знал, что говорить. Я тогда ещё не умел произносить обязательные в этих случаях и ни к чему не обязывающие слова.

– Так и будешь молчать? – послышалось из-за двери.

Помню, как во время осенней практики Алла обиделась на непослушных ребят, расплакалась и выбежала из класса. На итоговой конференции заведующий кафедрой, анализируя этот печальный случай, трясся от негодования и предлагал Умецкой сменить, пока не поздно, профессию. Доцент был историком дальневосточного пионерского движения и не мог предвидеть, какой станет Алла, какая твёрдость появится в голосе, в глазах, в походке. Вот так живёшь, ощущая себя тридцатилетним младенцем, а потом внезапно оглянешься и увидишь, что друзья твоей юности неузнаваемо изменились, что, идя по городу, ты можешь долго рассказывать о старых домах, стоявших некогда на месте новостроек, что твои годы, поделённые на два, равняются возрасту девятиклассницы. Но я отвлёкся…

Дальше по коридору – кабинет математики. Борис Евсеевич говорит тихо и монотонно: из коридора слов не разберёшь. Но время от времени за дверью раздаётся дисциплинированный смех, который так же организованно обрывается. Не знаю, чем можно рассмешить на уроке алгебры, но известно, что ученикам Котика, подававшим документы на мехмат, забирать их оттуда не приходится. А ведь, как говорится, статистика не учитывает армию абитуриентов, подготовленных Борисов Евсеевичем в свободное от работы время.

Из кабинета биологии, где ведёт урок Полина Викторовна Маневич, слышен ровный гул: учитель говорит о своём, дети о своём. Полина Викторовна тонкая светская женщина, нагрузка у неё маленькая, и зарплату она с улыбкой называет «косметическим пособием». Маневич дважды сходила замуж, и того, что бросили на поле брака в страхе бежавшие мужья, ей хватит надолго. Она ведёт светскую жизнь, постоянно толкается на приёмах, премьерах, вернисажах, запросто достаёт книги, которые мы, грешные, видим только на международных ярмарках, но при всем при том на её уроках стоит совершенно оловянная скукотища.

А вот в кабинете истории – творческий беспорядок, слышно, как ребята шумно доказывают недоверчивой Кларе Ивановне Опрятиной необходимость установления абсолютной монархии во Франции. Дискуссии и педагогические эксперименты – её слабость, однажды на уроке в свободном, но хорошо подготовленном споре, «меньшевики» – девочки – чуть не забили «большевиков» – мальчиков, – слава богу, методист из гуно восстановил историческую справедливость. Ученики Клары Ивановны, надо сказать, имеют представление о том, что, кроме борьбы производительных сил с производственными отношениями в истории случались и другие любопытные факты. Я дважды сидел на уроках Опрятиной, и мне иногда казалось, что вот сейчас она поинтересуется: «А что по этому поводу думает некто Петрушов?» На всякий случай я начинал прикидывать, как смогу ответить, и покрывался испариной, обнаруживая, что давно разучился отвечать, а умею только спрашивать. Никогда не пойму, зачем Клара Ивановна согласилась быть завучем. Это так же нелепо, как если бы она взялась вести занятия по строевой подготовке вместо нашего военрука Жилина, который носит свою майорскую форму с той серьёзностью и значительностью, на которую способны только отставники. Мало того, Опрятина чуть не стала директором! Но я отвлёкся…

Дверь следующего класса распахнута настежь, значит, там как раз даёт урок директор школы Станислав Юрьевич. Фоменко. Ещё в институте Стась был комиссаром сводного стройотряда и уже тогда обещал вырасти в крупного организатора наших побед. Вот и сейчас, вытягивая из оцепеневшего ученика глубоко запрятанные знания, Фоменко продолжает руководить детским учреждением. За учительским столом сидит печальный завхоз Шишлов и заполняет ворох бумаг. За такую маленькую зарплату, которую получает Шишлов, производить материальные ценности нельзя, можно их только охранять. У себя в подсобке завхоз устроил живой уголок: держал белого крысёнка Альбертино, а после скандала, устроенного санэпидемстанцией, завёл аквариум со скаляриями – плоскими рыбками, похожими на кленовые листья, высушенные между страницами учебника.

Стась державно расхаживал по классу и одинаково пристально следил за тем, как на доске решается система линейных уравнений и как продвигается дело у Шишлова. Наконец он увидел меня, дружественно кивнул и строго показал глазами на журнал, что означало: хоть ты и однокашник, но журнал заполнять все-таки надо, а то, не ровен час, нагрянет проверка, и по шее получит директор, а не ты! Я незаметно вытянулся во фрунт, щёлкнул каблуками и спустился на второй этаж.

Здесь было неспокойно: в кабинете химии у Евдокии Матвеевны Гириной, в просторечье – Гири, кого-то шумно выгоняли из класса.

– Нет, ты выйдешь! – истошно приказывала Гиря. Судя по голосам, класс поддерживал товарища, который ни за что не хотел отрываться от суммы знаний, накопленных человечеством. Говоря языком химических терминов, за дверью шла бурная реакция – и было неизвестно, кто в конце концов выпадет в осадок. Поскольку там за право на образование боролся мой, девятый класс, я решил вмешаться.

У порога, судорожно сжимая в одной руке портфель возмутителя спокойствия, а другой указывая теперь уже не на дверь, а на меня стояла Гиря: лицо бордовое, в глазах слезы, очки запотели. Нарушитель (опять Кирибеев!) монолитно сидел на своём месте, образуя со столом единое целое.

– Тогда уйду я! – бросила последний довод Евдокия Матвеевна.

– Портфель-то оставьте! – ответил наглец.

Ребята меня заметили и с интересом ждали, когда классного руководителя обнаружат противоборствующие стороны. Первым меня увидев Кирибеев, устало усмехнулся, почесал подбритый висок, нехотя встал и направился к двери. У порога он задержался, перехватил из рук окаменевшей Гири портфель и вышел из класса.

– Подождёшь меня возле учительской! – распорядился я вдогонку.

Кирибеев оглянулся, и выражение его лица можно было толковать двояко:

1) Жду.

2) Жди!

– Это какой-то кошмар! – запричитала Гиря, возвращаясь к доске, где под заголовком «Железо в природе» рябила химическая криптограмма. – Когда все это кончится?

Не знаю, что она имела в виду: свой выход на пенсию или тот торжественный миг, когда народное образование всю полноту ответственности за выпускников переложит на плечи внешкольных организаций?

Я заторопился в учительскую. В актовом зале ребята пели о празднике «с сединою на висках», готовились к Дню Победы. В кабинете физики была мёртвая тишина: наверное, Лебедев дал самостоятельную работу и читает в оригинале Агату Кристи. Язык он знает получше нашего «англичанина»-почасовика Игоря Васильевича.

Вот тебе и свободный урок! А я-то рассчитывал потратить «окно» на то, чтобы обдумать и записать планы уроков, которые проводил на прошлой неделе: порядок есть порядок. Теперь же, в новой исторической ситуации, нужно объясняться с Кирибеевым, выставленным вопреки всем инструкциям из класса. Считается почему-то, что жизнь и здоровье ученика, присутствующего на уроке, находятся в полной безопасности, в то время как ребёнок, изгнанный в коридор, становится лёгкой добычей любой трагической случайности. А значит, преподаватель, допускающий такую форму воздействия, как удаление нарушителя дисциплины с урока, рискует оказаться осуждённым в лучшем случае завучем, в худшем – народными заседателями…

Возле учительской было зловеще безлюдно. Я поспешно заглянул в комнату: целый и невредимый Кирибеев, вальяжно раскинувшись в кресле, ожидал моего прихода. «Неприятный парень!» – подумал я. У него – тёмные, с каким-то синтетическим отливом волосы, узкое бледное лицо, сросшиеся брови, а под глазами недетские морщинистые мешки… Я подумал и вдруг почувствовал, что Кирибеев угадал мои мысли. Все дети – экстрасенсы! Хотя, впрочем, с другой стороны, у меня тоже выступают мурашки, если кто-нибудь приближается ко мне с дурными намерениями…

Я сел с Кирибеевым, подождал, пока он догадается сменить позу отдыхающей одалиски на более подобающую для данной ситуации, потом профессионально нахмурился и поинтересовался, как дошёл он до жизни такой?

– Ну, дошёл! – вызывающе согласился он, и тут же раздался телефонный звонок.

– Школа! – ответил я и пожалел, потому что «беспокоили» из роно. – Это учительская, вы позвоните в канцелярию!.. – но мне было объяснено, что канцелярия «вымерла» и кроме меня выполнить обязанности неизвестно где болтающейся директорской секретарши некому. – Подождите, возьму чем записать! – перебил я женщину, которая привычной скороговоркой уже начала диктовать телефонограмму. – Так… Теперь можно… Пишу…

«На основании приказа № 92 роно от 25.04 прошу обеспечить явку пионерских отрядов для участия в празднике „Рождение пионерского отряда“. Форма одежды парадная. Ответственные за жизнь и здоровье детей – классные руководители».

Я невольно поёжился, но прочувствовать всю глубину этой ответственности не успел, потому что следом шла вторая телефонограмма:

«Директору школы. Завхозу. Сегодня, до 15.00 сдать сведения по расходу электроэнергии за апрель».

Видимо, этой самой отчётностью и занимались во время урока Стась и печальный завхоз Шишлов. А женщина из роно между тем требовала передать ещё что-то на словах ответственным за питание, но тут уж я вспылил и объяснил: в конце концов она разговаривает не с секретаршей, а с преподавателем литературы!.. Однако для неё это был не довод.

Положив трубку, я посмотрел на Кирибеева и по выражению его лица понял, что парня несколько удивила та многообразная пена, которую взрослые люди взбивают вокруг элементарного факта посещения школы.

– За что тебя выгнали из класса? – жёстко спросил я.

– Выгонять из класса запрещено. Я сам ушёл! – ответил юридически грамотный Кирибеев.

– Права свои ты знаешь – это хорошо. А обязанности?

– Я её первый не трогал.

– Допустим. А с чего началось?

– Она…

– Евдокия Матвеевна, – подсказал я.

– Гиря сказала, чтобы я ноги из прохода убрал.

– А зачем ты их выставил?

– А зачем столы такие маленькие делают? Нормально не сядешь.

– Ты бы так и объяснил Евдокии Матвеевне.

– Я объяснил, а она заверещала, что таких, как я, вообще на нарах учить нужно…

– Тебе не кажется, дорогой товарищ, – решил я видоизменить тему, – что ты неуважительно говоришь об учителе: «она», «заверещала»…

– Я почему я должен уважительно говорить о человеке, которого не уважаю?

– Учителя ты обязан уважать!

– Ничего я никому не обязан!

Я долгим педагогическим взглядом посмотрел на Кирибеева, хотя уже понял, что продолжать разговор так же бесполезно, как объяснять глухонемому устройство стереофонических наушников.

– Возвращайся в класс, – холодно распорядился я, – и скажи Евдокии Матвеевне, что мы с тобой объяснились. А разговор этот мы ещё продолжим…

Кирибеев лениво встал, перекинул через плечо сумку с изображением разинутого рта певицы и двинулся прочь походкой, какая бывает у людей, сильно ушивающих брюки. Оставшись один, я ещё раз глазами пробежал телефонограммы, вспомнил толстенную амбарную книгу, лежащую на столе у секретарши директора, и подумал: чтобы выполнить все эти распоряжения, нужно создать ещё один педагогический коллектив во главе с директором, коллектив, свободный от преподавательской работы. Представьте себе две армии: одна воюет, а другая выполняет распоряжения командиров и начальников. И все довольны. Придя к такому выводу, я глянул на вмонтированные в стену часы и обнаружил, что от моего «окна» осталась одна «форточка».

3

Пройдёт много лет, и высоколобый человек будущего, читая пожелтелые страницы наших отчётов, докладов, справок, порадуется за своих везучих предков, которым выпало покайфовать в золотом веке. Так я рассуждал, сочиняя планы уроков. Между прочим, в школе мне приходится писать гораздо больше, чем в газете, где я проработал шесть лет и откуда уволился полгода назад. Все началось с придирок нового главного редактора, а поругаться с начальством – то же самое, что поссориться с силами природы! Тем более если твой уважаемый руководитель принадлежит к значительной прослойке деятелей, использующих могучий двухтумбовый стол одновременно как пьедестал, таран и флюгер. В отличие от прежнего главного редактора, торопливого, нервного, отходчивого, новый шеф не говорил, но отливал слова в редком металле, а по личным нуждам шествовал так, словно направлялся к трибуне. Только однажды я видел его по-настоящему взволнованным: ему позвонила жена и сообщила, что на них катастрофически протёк вышеживущий товарищ, оказавшийся к тому же и вышестоящим. Новый шеф пришёл к нам из профсоюзов, где руководил спортом. Но это раньше могли взять и поставить человека без слуха во главе консерватории, теперь перед любым подобным назначением глухую, как тетеря, кандидатуру будут долго и упорно учить. Но я отвлёкся…

– Полагаю, нам придётся расстаться! – в одночасье сообщил мне руководитель родного печатного органа.

– Вы разве уходите? – участливо спросил я.

Шеф пожал плечами и посмотрел сквозь меня на свою секретаршу: борясь с гордостью, она как раз вносила в кабинет поднос, уставленный тарелками. Специальной столовой для начальства у нас не было, и главный редактор предпочитал питаться в номенклатурном одиночестве.

Естественно, через месяц я получал в кассе расчёт, подслащённый каким-то завалявшимся гонорарчиком, а местком, призванный защищать мои профессиональные интересы, щепетильно вернул мне семьдесят шесть рублей – взносы в «чёрную кассу». «Ты должен бороться! – убеждали ребята из моего отдела эстетического воспитания. – Все тебя поддержат!» Но я привык работать, а не бороться. Думаю, именно из-за многочисленных креслоборцев проистекает немалое количество наших несуразиц. Я был спокоен: меня давно переманивали в молодёжный журнал – тихий пансион для путешествующих в прекрасное по сравнению с сумасшедшим домом ежедневной газеты. Я гордо и неторопливо сдал дела – рукописи, начатые темы, картотеку, оргтехнику. Два моих материала, очерк и рецензия, были засланы в набор под псевдонимом. Впоследствии шеф их очень хвалил за остроту, стиль и вообще заметил, что после того, как «коллектив отторг Петрушова, отдел стал работать энергичнее, слаженнее, интереснее…».

Но одну тему я все-таки заначил: во-первых, в журнал нужно было прийти со стоящей идеей, а во-вторых, не хотелось останавливаться на полпути. Все началось с того, что парни из службы «Память», работавшей под моим чутким руководством, притащили воспоминания деда, заведовавшего перед войной литературным отделом нашей газеты. К нему-то и носил свои рассказы двадцатипятилетний учитель словесности Николай Пустырев. Один рассказ дедуля даже напечатал и схлопотал выговор, что по тем временам было очень серьёзно. Но главное заключалось в другом: эти предвоенные лобастые мальчики работали как сумасшедшие, тогда и строили, и писали быстро и много. Богатыри – не мы! Так вот, у Пустырева в столе лежал большой роман. Рукопись прочитал и очень хвалил Михаил Афанасьевич Булгаков, а потом ещё кто-то, чьим мнением тогда дорожили намного больше. Заинтересовавшись, я разыскал в затрёпанной довоенной подшивке опубликованный рассказ, он назывался «Выше неба» и повествовал о молодом лётчике, мечущемся между страстью к небу и любовью к девушке. Я читал и все ждал, когда же эти два порыва сольются в едином устремлении, но так и не дождался. Но гораздо больше поразило меня другое: у Пустырева было редкое чувство слова, тот абсолютный языковой слух, который даётся от рождения и очень немногим.

Я завёл папку с надписью «Николай Иванович Пустырев. Потерянный роман» и начал искать. К моменту моего нежного прощания с новым шефом удалось кое-что выяснить. Оказывается, в 1940 году Пустырев неожиданно расстался с преподавательской работой, хотя был блестящим словесником и послушать его уроки приходили из других школ. «Искусство требует жертв», – осторожно заметил по этому поводу бывший сослуживец Пустырева, ныне ответственный работник минпроса. Встретился я и с теми, кто когда-то учился у Николая Ивановича, один из них, директор большого завода, захлёбываясь, вспоминал, как Пустырев поставил в школьном драмкружке «Тартюфа» и сам великолепно играл Оргона. Уйдя из школы, Пустырев поддерживал отношения с некоторыми своими учениками, они-то и помогли ему в октябре 1941 года перевезти вещи, включая архив, на квартиру сестры, жившей в Балакиревском переулке.

На фронт Пустырев попросился в первые дни, поначалу его не брали, кажется, из-за плохого зрения. У меня есть фотография, и я хорошо представляю себе этого худощавого волевого парня, носившего очки, точно досадную уступку мировому капиталу. Не успев написать ни одного письма, в октябре 41-го он пропал без вести. Теперь, спустя полвека, мы воспринимаем слова «пропал без вести» как «погиб», но тогда они вбирали и совершенно иной смысл.

В начале сорок второго года Тамара Пустырева эвакуировалась в Казахстан, и все мои попытки выяснить её дальнейшую судьбу оказались бесполезными. Не думаю, что архив брата она повезла с собой по адовым дорогам эвакуации, но роман все-таки сохранить могла, и лежит сейчас моя милая рукопись где-нибудь между старинными письмами и книжками коммунальных платежей. А может быть, Тамара догадалась отнести роман в местное издательство, и пустыревский труд похоронен в завалах юношеской и пенсионной графомании. Это был тупик.

Тогда я пошёл другим путём – принялся разыскивать товарищей Пустырева по учительскому институту, что было несложно: в отличие от меня и многих моих однокурсников, они до пенсии проработали в школе. И хотя во времена пустыревского студенчества парней в учительском институте было достаточно, общался я в основном со старушками, похожими на увядших актрис и отставных общественных деятельниц одновременно. Все они со вздохом доставали снимок выпускного курса и таинственно рассказывали, как накануне прощального бала Коля Пустырев поссорился с Лялечкой Онучиной и даже поначалу отказывался фотографироваться. Потом, оказывается, состоялось примирение, и я представляю эту сцену по тогдашним фильмам: он бурно врывается в комнату, удерживая клумбоподобный букет, а она, отвернувшись к окну, ещё плачет, но уже смеётся. «Ищите Лялечку, она знает о Коле все!» – в один голос советовали старушки. И я нашёл шестидесятипятилетнюю Лялечку, вычислил, отыскал в Улан-Удэ. Точнее, мы нашли, и вчера наконец пришло письмо от Елены Викентьевны Онучиной-Ферман. Честно говоря, я хотел принести конверт в класс нераспечатанным, но не удержался и прочитал…

Но я забежал вперёд, а тогда пути поисков только нащупывались, и мне очень хотелось прийти в журнал со стоящим материалом, хотя очевидно, что карточные расходы, записанные на салфетке рукой, скажем, Некрасова, ценятся много выше романа какого-то безвестного довоенного литератора…

Впрочем, с журналом вышла неувязка: место, которое вот-вот должно было освободиться, – не освобождалось. Пенсионер со стажем, занимавший его, неожиданно почувствовал себя лучше, а может быть, просто понаслушался рассказов о том, что пожилые люди обычно не выдерживают праздности, и решил продлить своё активное долголетие.

Я негаданно получил творческую свободу, о чем втайне мечтает любой штатный журналист, и по вечерам с чувством превосходства смотрел на энергичных западных безработных, постоянно появляющихся в сюжетах программы «Время».

Когда ты имеешь кресло, тебя ежедневно засыпают просьбами написать что-нибудь эдакое, но приходится отказываться за неимением времени и сил, поэтому первое, что я сделал, оказавшись на «вольных хлебах», – обошёл дружественные редакции и получил радостные заверения и обещания позвонить, как только появится интересующая меня тема. Но выяснять, какая именно тема меня интересует, никто не стал. В других местах меня хлопали по плечу и говорили:

– Будет что-нибудь стоящее – неси!

А что нести? Журналист, приученный строчить в ежедневную газетную прорву, наивно думает: вот раскидаю «текучку» – и напишу, уж я-то напишу! Но с правом выбора приходит растерянность, а с творческой свободой – редкие гонорарчики вместо небольшой, но позволяющей спокойно смотреть в завтрашний день зарплаты. Молчаливый укор в глазах труженицы-жены меня не ожидал, так как я подошёл к своим тридцати годам с паспортом, не тронутым штампами загса, а родителям, проживающим далеко от Москвы, о некоторых переменах в жизни сообщать пока не стал.

За месяцы вольного хлеборобства я нарубил несколько очерков, репортажей и рецензий, изобрёл полдюжины интервью, но стойкий пенсионер держался. Мне уже приходила идея отдать без остатка свой талант и опыт многотиражной печати, обещавшей к окладу ещё и премии за освоение новой литейной техники, но как раз тут и произошла встреча, имевшая для меня, как сказал бы большой писатель, судьбоносное значение.

Однажды я зашёл в бывший мой отдел, попил с ребятами чаю, выслушал гневные комментарии к утренней планёрке, узнал, что в отделе писем новая и очень милая девушка и что наш редактор не отличает Авдотью Панаеву от Веры Пановой. Комната, где я проработал шесть лет, изменилась: на стене пока ещё висел шарж, изображающий меня капитаном тонущего пиратского барка, но за моим столом сидел незнакомый парень. Стол он почему-то переставил, наверное в целях самоутверждения. В общем разговоре появились обороты, прозвища, намёки, мне уже непонятные, а когда принесли гранки и все бросились вычитывать материалы, по обыкновению ругая линотипистов, ответственного секретаря и шефа, – я почувствовал себя человеком, совершающим праздную прогулку вдоль работающего конвейера…

Часа полтора я фланировал по улице: терпеливо стоял перед красным светом, неторопливо переходил улицу, косясь на вибрирующие от ненависти к человеку автомобили, ускорял шаг, чтобы составить более полное представление о понравившейся незнакомке, останавливался перед газетными стендами и радовался мастерству коллег, умудряющихся в двухсотстрочном очерке дать настолько обобщённый образ современника, что прототип уже не играет роли.

Встреча произошла в метро. На «Площади Революции» вагон превратился в детскую игровую площадку. На платформе последнего мальчишку ещё отдирали от нагана, который сжимает в руке бронзовый матрос, а по вагону мимо натянуто улыбающихся пассажиров уже носились горластые школьники. Ребят, естественно, сопровождали взрослые: двух ошалевших родительниц можно было сразу установить по суетливым движениям и неуверенным окрикам, какие наблюдаешь у общественных инспекторов ГАИ, зарабатывающих себе дополнительные дни к отпуску; третьей была Алла Умецкая. Последний раз мы виделись с ней восемь лет назад, когда меня, учителя с годовым стажем, призвали на срочную военную службу. Да-да, тогда мы последний раз собирались все вместе: Стась, Алла, Лебедев… Они же, вместе с другими моими друзьями, проводили меня на сборный пункт. До сих пор помню, как неловко чувствовал себя в стареньком отцовском пальтеце рядом с молодой и красивой Аллой. Из армии я написал ей несколько писем, в которых, блюдя наставления командиров и начальников, не раскрывал род войск и дислокацию части, а попросту сообщал, что мой новый профессиональный праздник 19 ноября и что служу я в местах, где отбывал наказание Федор Михайлович Достоевский. Алла написала мне несколько писем, а потом, как сообщил Стась, «сообщилась браком и заматерела». Впрочем, наши отношения как любовь не квалифицировались – и поэтому обижаться было не на что.

За полтора года службы я в совершенстве освоил воинскую специальность «заряжающий с грунта» и отредактировал несколько сотен писем, которые мои однополчане отправляли домой. Сначала было трудно, потому что воин первого года службы, или «салага», подчиняется не только офицерам, но и солдатам-«старикам», а те за полгода до «дембеля» становятся необычайно капризными и требовательными. Вместе с крепкими ребятами-уральцами моего призыва мы поднялись на борьбу за уставное равноправие и при помощи замполита дивизиона, сломав многолетнюю традицию, победили.

Все годы учения в пединституте моё перо тянулось к бумаге, и вот стоило мне послать несколько информашек в дивизионную газету «Отвага», как я превратился в любимого военкора. И ничего удивительного, ибо все эти «ефрейторы Недыбайло», «рядовые Ковтунадзе», «сержанты Сидоровы», как говорят учёные, суть псевдонимы одного-единственного молодого лейтенантика – корреспондента «дивизионки». А тут – живой военкор! К концу службы я широко и привольно печатался в армейской, а также окружной печати. Венцом моего творчества стали четырнадцать строк под названием «Расчёт к бою готов!» в «Красной звезде»!

В армии думаешь: вот только вернусь, со всеми перевидаюсь, всех обниму! Но оказалось, мои бесконечные полтора года на гражданке пролетели так быстро, что у родителей даже не успела подойти очередь на импортную мебель, а фундамент, заложенный рядом с домом, так и не стал новостройкой. Стась, увидев меня в пушистой дембельской шинели, спокойно и дружелюбно обнял, потом показал своей жене Вере и пригрозил ей, улыбаясь: «Если будешь пилить, снова призовусь!» От Фоменко я узнал, что Алла вместе с супругом трудится в развивающейся стране, что муж её – трепач и что его любимое выражение – «качать валюту».

Я зашёл в школу, где работал до призыва, и застал классическую картину Репина «Не ждали!». Часов для меня не оказалось, но я не настаивал, потому что уже осенила меня своими похожими на рычаги линотипа крылами муза журналистики.

Бывший секретарь парткома нашего пединститута, как удалось выяснить, перешёл на работу в горком партии; я припал к стопам, и он, ворча о феминизации учительской профессии, позвонил в редакцию. Вакансий, разумеется, не было, их и не бывает никогда, но меня взяли на гонорар. Иными словами, сколько напишу – столько получу. За первый же мой материал «Путь к сердцу рабочего» (о безобразной работе треста столовых) главный редактор получил сначала выговор на самом высоком уровне, а потом на ещё более высоком уровне – благодарность. Второй мой материал… Но я опять отвлёкся!

Итак, вернёмся на станцию метро «Площадь Революции». Поезд тронулся, детские вопли и грохот мчащегося состава образовали миленький дуэт, но Алла соблюдала полное спокойствие среди разбушевавшихся учеников, и только её зеленые, ненавязчиво подкрашенные глаза время от времени вспыхивали концентрированной строгостью и пригвождали к месту особенно разбезобразничавшегося ребёнка.

– Какие все-таки недисциплинированные дети! – завозмущался старичок, все своё детство, наверное, промаршировавший под барабанный бой. – Уймите же их наконец!

– Да и пусть побегают! – добродушно разрешила старушка.

– И попрыгают! – со смехом добавил я.

Алла медленно повернула голову, чтобы рассмотреть остроумного пассажира, и наши глаза, что называется, встретились… Поначалу она меня совершенно не узнала, но потом бросилась навстречу со словами, что я нисколько не изменился.

– Я тебя все время читаю! – радостно сообщила Алла, опомнившись от бурного узнавания.

– А куда вы едете? – перевёл я разговор на другую тему.

– В Измайлово, на соревнование… Завтра обязательно расскажу Стасю и Максику! Мы уже давно хотели встретиться с тобой, даже в газету тебе звонили!

– Когда?

– Несколько раз. Только у вас там никогда никого не бывает, даже удивительно, как газета каждый день выходит!

– Мне тоже удивительно, – согласился я. – А ты, значит, видишься с ребятами?

– Вижусь? Я работаю с ними в одной школе!

Заинтересовавшись, с кем это так улыбчиво беседует их неумолимая учительница, дети поутихли, в глазах мамаш засветилось женское соучастие, а занудливый старичок ехидно заметил, что у всех дамочек, даже «пэдагогов», на уме одно и то же.

Метропоезд, вырвавшись из грохочущей темноты тоннеля, стал тормозить, мелькающая за окнами подземная архитектура постепенно замедлила движение и остановилась. Алла протянула руку и через мгновение, властная и недоступная, считала по головам учеников, которых измученные родительницы пытались выстроить в колонну…

4

Стрелка на больших электрических часах громко ударилась о цифру «20» – и тут же загремел звонок, возвестивший об окончании урока. Одновременно со звонком в учительскую вошла Полина Викторовна, она сразу сняла трубку телефона, уселась в кресло и до конца перемены отрезала нашу школу от внешнего мира.

Следом появилась обиженная на жизнь Евдокия Матвеевна, хрястнула по столу кипой лабораторных тетрадей и, всем своим видом давая понять, что перемена – не время отдыха, углубилась в проверку, зло подчёркивая красным карандашом обнаруженные ошибки. Затем в комнату впорхнули три (никак не запомню их имена) преподавательницы начальных классов, они редко спускаются сюда со своего четвёртого этажа, разве что покурить. Наша учительская, кстати сказать, состоит из двух смежных комнат, большой и маленькой, где в случае необходимости можно подымить так, чтобы не видели ученики, которые этим временем сами смолят где-нибудь в туалете. Кроме того, в маленькой комнате (её вслед за Борисом Евсеевичем именуют «курзалом») можно обсудить личные и производственные проблемы, пожаловаться на судьбу и директора, примерить обновы.

Учительницы младших классов занялись как раз примеркой, потому что когда, нетерпеливо разминая сигарету, Котик пытался войти в «курзал», оттуда раздался страшный визг, по давней традиции обозначающий потревоженную женскую стыдливость.

– «Курзал» занят! – грустно констатировал он и переключился на Елену Павловну, расправлявшую перед смутным, покрытым тёмными пятнами зеркалом свою новую, довольно рискованную кофточку. – Леночка, вы очень дорогая женщина! – вздохнул Борис Евсеевич.

– О чем вы говорите! Лучше вспомните, как были одеты десятиклассницы на Новый год! – вставила Полина Викторовна, прикрывая трубку ладонью. – На приёмах такого не увидишь…

– Хорошо были одеты, в соответствии с растущими потребностями! – согласился Котик.

– В соответствии с непонятными возможностями! – тонко улыбнулась Маневич.

– У нас-то что! – взмахнула рукой Казаковцева и манекенисто отвернулась от зеркала. – В спецшколах (мне однокурсница рассказывает) вообще с ума сойти можно! Бриллиантовые серёжки на физкультуре теряют… Подруга французскую шубу купила, последние отдала и стесняется носить: все старшеклассницы в таких ходят!

– Куда мы идём? – ужаснулась Полина Викторовна, вороша телефонную книжку.

– Андрей Михайлович, вы в тряпочных разговорах принципиально не участвуете? – насмешливо спросила меня Елена Павловна, и пока я прогревал мозги, чтобы достойно ответить, она, пожав плечами, скрылась в «курзале». Там её приняли тихо: или уже закончили примерку, или сразу почувствовали свою сестру.

Некоторое время все молчали, и стал отчётливо слышен гул перемены. В учительскую, интеллигентно сутулясь, зашёл Максим Эдуардович Лебедев, вяло поздоровался, достал из кармана душистый носовой платок и, сняв очки, начал задумчиво протирать отливающие янтарём толстые стекла.

– Это хамство! – неожиданно крикнула Гиря и швырнула красный карандаш. – Неужели никто не может сказать Казаковцевой, что в таких кофтах по школе-то не ходят!

– А как же ей ходить? – удивился Борис Евсеевич.

– Как все! – ответила Гиря: на ней был темно-зелёный костюм из чистой полушерсти.

– Что значит как все? – возразил Котик. – Тогда уж лучше снова мундиры ввести. Кстати, может быть, их зря отменили!

– При чем здесь мундиры-то? Совесть надо иметь! Она бы ещё майку одела…

– Майки, Евдокия Матвеевна, надевают, – вкрадчиво подсказал Борис Евсеевич.

– Да не цепляйтесь вы к словам-то! – возмутилась Гиря.

Максим Эдуардович вздохнул и отвернулся, точно воспитанный человек, вовлекаемый в магазинную ссору. Котик примирительно развёл руками и подсел ко мне.

– Теперь, после «Доживём до понедельника», – почти на ухо проговорил Борис Евсеевич, – никто не говорит «ложить», но вы представляете, сколько фильмов о школе нужно снять, чтобы научить педагогов говорить правильно?

– Не представляю! – ответил я.

В этот момент дверь учительской содрогнулась от глухого удара, словно один хоккеист с налёту припечатал к борту другого, потом послышался гневный голос Клары Ивановны, и в наступившей тишине раздались извиняющиеся басы резвящихся детишек. И вот на пороге появилась Опрятина. Её брови после гневной нотации были сдвинуты, и, наверное, поэтому вопрос, который она задала Гире, прозвучал резче, чем следовало:

– Евдокия Матвеевна, почему во время вашего урока Кирибеев сидел в туалете?

– Как же вы его там нашли? – совершенно некстати изумился Борис Евсеевич.

– Нашла! – даже не взглянув на Котика, ответила Клара Ивановна, потом раздражённо спрятала в рукав кончик носового платка и сурово добавила: – Сколько можно повторять: не выгонять, не выгонять!.. В 1286-й школе ребёнка выгнали, а он из окна вывалился! Вы этого хотите?

– У меня «окно» было, – заступился я за Гирю. – Он срывал урок… Я хотел…

– Ну и напрасно! – отмела мои объяснения Опрятина, вложив в три слова три глубоких смысла:

во-первых, человек я в школе временный;

во-вторых, опыта педагогического у меня нет и не предвидится;

в-третьих, меня вообще никто не спрашивал…

Я даже привстал в кресле, чтобы достойно ответить, но Борис Евсеевич, положив мне на плечо руку, усадил на место.

– А что делать-то, если он на голову садится? – вдруг в лучших рыночных традициях заголосила Гиря. – Смотрит на меня белыми глазами и ржёт!..

– Евдокия Матвеевна, на полтона ниже! – поморщилась Опрятина, по мере того, как страсти накалялись, она явно успокаивалась.

– Кирибеев действительно ведёт себя безобразно! – поддержал Гирю Максим Эдуардович, и его пальцы пробежали по пуговкам жилета, точно по клавишам баяна. – Кирибеев совершенно не считается с учителями.

– Заставьте его считаться с вами, Максим Эдуардович, – посоветовала Клара Ивановна, – в противном случае – вы не педагог.

– Как заставить? – расстёгивая нижнюю пуговицу жилета, спросил Лебедев.

– Розги нужно вернуть, розги! – примирительно пошутил Котик, но вызвал совершенно противоположную реакцию.

– Хватит вам подъелдыкивать-то! У вас-то он не хулиганит! – закричала Евдокия Матвеевна.

– Вы меня осуждаете? – обиженно спросил Борис Евсеевич и вышел из боя.

– Клара Ивановна, – дождавшись окончания перепалки, продолжал Лебедев, – вы отлично знаете, что Кирибеев не считается ни с кем… Мы же вместе с вами его мать приглашали…

– Ещё раз повторяю: заставьте его уважать вас! – холодно посоветовала Опрятина.

– А почему вы превращаете дисциплину в личное дело каждого учителя? Сколько порядка в обществе – столько и в школе! – залепил Максим Эдуардович и расстегнул вторую пуговку.

– Не нужно подводить сомнительные социальные теории под собственную педагогическую беспомощность! – парировала Клара Ивановна.

– Моя беспомощность – следствие вашего неумения создать нормальную обстановку. В школе стало невозможно работать! – сдерживаясь, выстроил ответ Лебедев и расстегнул сразу две пуговки.

– Никто вас в школе-то не держит! – политично примкнула к завучу Евдокия Матвеевна.

– А вы не распоряжайтесь моим местом в жизни! – вскричал Максим Эдуардович так, что даже Маневич вздрогнула и оторвалась от телефона. Из «курзала» выглянули испуганные учительницы начальных классов, скрылись и выпустили на разведку Елену Павловну.

– Товарищи, – взмолилась она. – Дети услышат! Максим Эдуардович, уступите – вы же мужчина!

– В том-то и беда, – с горечью непонятого ясновидца проговорил Лебедев, – в том-то и беда, что в школе мужчины давно уступили место… женщинам! – последнее слово он произнёс с особой интонацией, с какой говорят – «бабы», и, быстро застегнув пуговицы так, что осталась лишняя петелька, бросился вон из учительской, словно Чацкий из фамусовской Москвы.

Клара Ивановна молча покачала головой, вздохнула и отправилась в свой кабинет, расположенный рядом с учительской.

– Да-а! – осуждающе сказала Евдокия Матвеевна. – Умеет Станислав Юрьевич подбирать кадры! – но, видимо сообразив, что обвинение относится и ко мне тоже, заторопилась вслед за Опрятиной, чтобы подробно и без свидетелей оправдаться. Убедившись, что гроза миновала, из комнаты выскользнули учительницы начальных классов, они были похожи на детей, случайно подслушавших скандал взрослых. Потом из учительской удалился не оправившийся от обиды Борис Евсеевич. Мы остались вдвоём с Еленой Павловной, если не считать повисшей на телефоне Полины Викторовны. Казаковцева внимательно разглядывала на стенде список с распределением общественных нагрузок между учителями, а я искал повод для начала разговора и убеждался, что, увы, не мастер первого броска. Пока мы молчали, в комнату заглянула Вика Челышева, хорошенькая девочка-«бройлер» из моего девятого класса, по всеобщему мнению влюблённая в Лебедева. Её совсем недавно перевели к нам из спецшколы с языковым уклоном.

– Я за журналом! – объяснила Вика и поискала взглядом своего избранника.

– Возьми! – разрешил я.

– Спасибо, – разочарованно ответила Челышева, вынула из ячейки журнал и вышла, прилежно покачивая неученическим станом.

5

Абсолютной тишины на уроке не бывает, как не бывает в природе абсолютного вакуума: все равно по классу блуждают молекулы шепотов, вздохов, хихиканий… У шестого класса сегодня самостоятельная работа – генеральная репетиция перед городским изложением, которым насмерть перепуганные учителя стращают учеников, а те давно уже поняли, что если кто и боится «двоек», то это сами же преподаватели.

Я два раза медленно, что называется, с выражением прочитал текст, мобилизовав все свои артистические данные, чтобы длинными паузами обозначить точки, средними – запятые, а трагической мимикой – самые коварные места. В заключение я дал несколько советов, не подрывающих моего учительского авторитета: выражаться кратко, не запутываясь в сложных предложениях, следить за проверяемыми гласными и помнить: изложение, сданное после звонка, – это «двойка», а одинаковые ошибки у сидящих за одним столом – «единица».

– А если случайно? – раздались взволнованные голоса.

– Случайность – неосознанная закономерность! – ответил я со значением.

Вообще мой небольшой, с громадным перерывом педагогический стаж подсказывает мне, что для учителя главное – твёрдость духа, уверенность в себе. Но если малышам достаточно убедительной интонации, то старшеклассникам подавай убедительное содержание, и если второе подменяется первым, преподавателя быстренько «раскусывают», и учительский стол превращается в баррикаду, разделяющую враждебные стороны.

Именно такая гражданская война идёт на уроках Гири.

Но, с другой стороны, интеллигентный, умный, знающий Лебедев тоже не владеет классом, чего-то не хватает, – видимо, не случайно девятиклассники прозвали его «доцентом». Кстати, мы много рассуждаем об акселерации детей, но почему-то не говорим об инфантилизме педагогов. Стась жаловался, что регулярно вызывает в школу мамашу одной учительницы начальных классов, а дипломированная дочка сидит в это время рядом, комкает платочек и обещает исправиться.

– Андрей Михайлович, писать уже можно?

– Конечно! Или я из стартового пистолета должен выстрелить?

Ребята склонились над тетрадями и засопели.

Кстати, мне кажется, что теперь я проще нахожу общий язык с ними, чем восемь лет назад. Тогда, распределённый в школу после института, я входил в класс с чувством неловкости и удивления, потому что хорошо помнил себя сидящим за партой, потому что моё новое положение у доски временами казалось мне недоразумением, странной мистификацией. Иногда, спрашивая ученика, я ощущал, что спрашиваю самого себя, и невольно начинал лихорадочно формулировать ответ. Это ведь в армии кто старше по званию, тот умнее, в школе все-таки немного по-другому.

Однажды на уроке меня спросили, что такое «краснотал», я пролепетал чепуху про весенние ручейки, а дома по словарю выяснил, что на самом деле это – кустарник, но так и не решился рассказать ребятам о дурацкой ошибке. Не знаю, возможно, до сих пор кто-нибудь из моих учеников живёт в полной уверенности, будто красноталом называются тающие весенние сугробы, а другие, узнав однажды настоящее значение, криво усмехнутся, припомнив молоденького, невежественного, но самоуверенного преподавателя.

Должен сознаться, восемь лет назад внешне я почти не отличался от старшеклассников, тем более что растительность на моем круглом, розовощёком лице прозябала так же неохотно. В качестве знака различия я повязывал галстук, который, как я теперь понимаю, чудовищно не подходил ни к костюму, ни к рубашке, о носках даже и говорить не хочется. И вот однажды, когда я стоял у доски и вдохновенно излагал новый материал, в комнату заглянул инспектор роно, увидел на учительском месте взволнованного парнишку и строго сказал: «Сядь на место! Где ваш учитель?» Класс зашёлся диким хохотом. На перемене, в кабинете директора, обиженно сопя, я принимал извинения инспектора и с упрёком отвечал: «Но ведь я же был в галстуке! В галстуке…» Потом, став журналистом, я многократно рассказывал этот забавный случай приятелям, но даже не предполагал, что вернусь, пусть ненадолго, в школу…

– Андрей Михайлович, – раздалось жалобное сообщение, без которого не обходится ни одна самостоятельная работа. – У меня ручка не пишет!

Я очнулся от воспоминаний, полез в боковой карман и вручил авторучку, предназначенную специально для подобных превратностей, потом медленно, словно наладчик вдоль исправно работающих станков, прошёл между столами. На самостоятельной работе, как у взрослых так и у детей, сразу виден характер: одни пишут сосредоточенно, не обращая ни на кого внимания, другие вертятся, точно на вращающемся стульчике, успевая заглянуть в тетради ко всем соседям, третьи, поставив учебник шалашиком, отгораживаются даже от своего товарища по парте, четвёртые обречённо смотрят в одну точку, отказавшись от борьбы за «тройку». Я скользил взглядом по тетрадям и учительским оком видел россыпи ошибок; там, где ошибки можно добывать уже промышленным способом, я задерживался, делал скорбное лицо и вздыхал тихонько, – и ученик испуганно начинал проверять написанное, понимая, что не от трудной личной жизни вздыхает учитель, а от безграмотности учащихся.

Впрочем, если зашла речь о личной жизни и её сложностях, нужно вернуться к встрече в метро. Как и пообещала Алла, через несколько дней мы собрались у Фоменко. Жена его, Вера, с привычным гостеприимством накрыла стол и ушла в соседнюю комнату, попросив позвать её, как только закончатся разговоры о школе. Стась и Алла начали, перебивая друг друга, рассказывать о времени и о себе. Иногда медленные, хорошо выстроенные фразы вставлял Лебедев.

Оказалось, Фоменко стал директором полтора года назад, причём довольно неожиданно, потому что все шло к назначению Клары Ивановны. Между прочим, Опрятина была исполняющей обязанности после принудительного вывода на пенсию прежней директрисы, оценивавшей способности учеников по тем выгодам, которые можно извлечь из их родителей. Она и теперь ещё где-то преподаёт и шумно радуется, что хоть на старости лет смогла заняться не администрированием, а обучением и воспитанием, к чему, естественно, стремилась всю сознательную жизнь. Стась работал в нашей школе с самого распределения, а последние три года был внеклассным организатором, но ему и не снилось директорское кресло. Зато это пришло в голову некоторым учителям, опасавшимся непростого характера Клары Ивановны, не сообразившей вовремя, что твёрдый стиль руководства – привилегия человека, утверждённого в должности. Впрочем, у Опрятиной были свои основания для жёсткости, потому что уверенность в себе – это прежде всего уверенность в своих друзьях: заведующей роно была Кларина однокурсница и, судя по нежным отношениям, в молодости они увлекались разными молодыми людьми. В школе партию Опрятиной составили Гиря и Маневич.

Но тут произошли два события, решивших судьбу Фоменко. Во-первых, на очень большом совещании чуть ли не министр чуть ли не просвещения посетовал, что у нас недостаточно ещё молодых, энергичных директоров школ. Все дисциплинированно прозрели и ахнули: «Совершенно недостаточно!» Во-вторых, внезапно заведующим роно стал бывший первый секретарь Краснопролетарского РК ВЛКСМ Шумилин, которому прочили совершенно иную карьеру. А Шумилин знал Стася ещё секретарём комсомольской организации и председателем районного совета молодых учителей. Почуяв неладное, Гиря и Маневич помчались по инстанциям, настырно доказывая, что Фоменко ещё не дорос до директорства, что руководителем должна стать Клара Ивановна, опора и надежда советской педагогики. Первокласснику ясно, такая активность сильно подорвала шансы Опрятиной. Тем более что сразу же сформировалась оппозиция во главе с Аллой, в сторонники Стася записались и те, кто собирался вить из молодого директора верёвки. Оппозиция активно включилась в расхваливания достоинств Клары Ивановны, довела восторги до абсурда, и когда выяснилось, что Опрятина директором быть не может, потому что не может быть никогда, «стасевцы» сдержанно, с элементом здоровой критики стали похваливать своего лидера.

Когда назначение Фоменко состоялось, остававшийся «над схваткой» Котик произнёс свои исторические слова: «Стась у Клары украл номенклатуру». Сейчас, когда Фоменко показал хватку и многие поняли свою ошибку, начали поговаривать, будто Стась из корыстных соображений внедрил в школу своих друзей по пединституту, но это, как вы понимаете, клевета. Алла пришла в нашу школу три года назад, когда вернулась из развивающейся страны и развелась с мужем, пришла не потому, что здесь работал Стась, а потому, что ей предложили нормальную нагрузку. А вот Лебедева перетянул уже Стась. Ещё в стройотряде, я помню, Максим даже не прикидывался, что собирается учительствовать: в его семье институтский диплом считался чем-то вроде второго аттестата зрелости. Кандидатская диссертация – другое дело, хотя тоже по нынешним временам маловато. У Лебедева имелась сестра, которую отец, ответственный работник минпроса, уже защитил от превратностей жизни, наступала очередь Макса. Но у него, как у многих детей из хороших семей, случались приступы самостоятельности. В очередной раз на него нашло перед самым окончанием вуза, и он отрёкся от приготовленного диссертабельного местечка, отправившись в народ, а именно – в школу. Поначалу ему нравилась такая головокружительная самостоятельность, а начальство и коллеги трепетно воспринимали его как полномочного представителя могучего родителя. Но жизнь показала, что могущество – это все-таки не постоянный признак, как, скажем, отпечатки пальцев, а всего лишь следствие из служебных обязанностей, возложенных на того или другого гражданина доверчивым обществом. Лишившись должности, Лебедев-старший превратился в рядового дачного ворчуна, а Макс из будущего учёного, выбравшего тернистый путь в науку, – в обыкновенного учителя. Наверное, так себя чувствует нахальный мальчишка, отправившийся задирать взрослую компанию и вдруг обнаруживший, что его собственные здоровенные дружки куда-то исчезли.

Судьба Лебедева забуксовала, как ухоженные «Жигули», соскочившие с асфальта на размокшую грунтовку. Обуянный принципиальностью директор школы при поддержке правдолюбивого коллектива резко отказал Максу в давно обещанной рекомендации для аспирантуры и дал понять, что с уходом преподавателя физики педагогический процесс нисколько не пострадает. Не сталкивавшийся с серьёзными трудностями и поэтому очень гордый, Лебедев собрался хлопнуть дверью, но тут пришёл на выручку Фоменко…

– Я не приму у тебя работу, имей в виду! – не утерпев, сказал я Маргарите Коротковой, писавшей изложение в соавторстве с половиной класса…

А Стась, узнав о беде Лебедева, сказал так:

– Поработаешь немного у меня, а потом пойдёшь в аспирантуру! Усвоил?

Фоменко к тому времени уже требовались свои кадры, которые, как известно, решают все! И Макс, насколько я понял, работал нормально. Стася не подводил, но к делу относился спокойно, так как задумал невозможное: будучи преподавателем общеобразовательной средней школы, сберечь нервную систему, которая, как известно, даётся нам только один раз. Допускаю, что это могло удаться, если бы не Кирибеев.

– Никогда не думал, что ученика можно ненавидеть! – медлительно признался Лебедев на той встрече у Стася.

– А ты думай о чем-нибудь хорошем! Например, о Челышевой! – со смехом посоветовала Алла и пояснила: – В Макса влюбилась девятиклассница и постоянно вертится около учительской.

– А папа у неё, между прочим, кру-у-упный начальник! – дополнила картину Умецкая.

– Да полно тебе! – поморщился Лебедев, пробегая пальцами по пуговкам жилетки.

– Ничего не полно! Кирибеев тебя из-за неё на дуэль вызовет! – резвилась Алла, по забывчивости положив ладонь на моё плечо.

– Дуэль на указках! – подхватил я.

– Какая дуэль?! – рассердился Стась. – Теперешние пацаны не знают, что такое «лежачего не бить» или «до первой крови». Чтоб вы знали! Вчера смотрю: у Семенцовой на белом переднике след от кроссовки. Спрашиваю: «Это откуда?» А она ответила: «Мне Шибаев каратэ показывал!..» Ладно, хватит о работе. Я зову Веру…

Пришла Вера, подозрительно посмотрела на нас, словно мы хитростью хотели заманить её в самый разгар педагогических споров, но сразу успокоилась, потому что солировал я, рассказывая, какие уморительные опечатки бывают в газетах.

– Андрюша, – спросила Вера, когда я замолчал, чтобы припомнить очередной газетный «ляп». – Почему ты перестал печататься? Не пишется?

– Видишь ли, Вера, – хотел я отшутиться, но понял: нужно раскалываться, – я в газете теперь не работаю…

– А где ты теперь? – поинтересовался Стась, не допускающий, что советский человек может нигде не работать.

– Пока нигде. Жду места в журнале. Разыскиваю роман Пустырева.

– А живёшь на что? – жалостливо спросила Алла, выискивая на моем лице следы недоедания.

…От Фоменко мы вышли поздно. К ночи крещенскую слякоть прихватило морозом, и под ногами лопался звонкий, как мембрана, лёд. Умецкая и Лебедев пошли к стоянке такси, а мы со Стасем задержались у подъезда, продолжая начатый разговор.

– Слушай, когда тебя в журнал обещали взять? – выпытывал он.

– Может быть, завтра, а может быть, через полгода… Как обстоятельства сложатся…

– Слушай, а не хочешь у меня поработать? Все-таки твёрдые деньги, и друга выручишь! У меня литераторша – в декрете, еле с почасовиком выкручиваюсь…

– Стасик, я давно все перезабыл…

– Вспомнишь!

– У меня большой перерыв – начальство не разрешит…

– Это уже мои трудности. Давай до конца учебного года, а?

– Нужно подумать…

– Думай. Даю тебе ночь на размышления! – сказал Стась, обнял меня и повлёк туда, где затормозило пойманное такси. Из тёмного окна выглядывала Аллочка.

– Я теперь живу на «Семеновской», – весело сказала она. – А тебе куда?

– В ту же сторону! – ответил я.

Фоменко крикнул вдогонку, что будет ждать звонка, а Макс церемонно кивнул, в ожидании машины он стоял у края тротуара со скульптурно протянутой рукой.

У таксиста было профессионально недовольное лицо, словно мы вытащили его из тёплого дома, да ещё заставляем ехать бог знает куда.

– Ну, как тебе наш новый руководитель? – спросила Алла, найдя в темноте мою ладонь.

– Зовёт на работу.

– Да ты что! – засмеялась она и крепче сжала мои пальцы. – Значит, снова будем все вместе! Здорово!..

За окном мелькали пустынные полночные улицы, и только на остановке возле кинотеатра было людно.

– Высадите нас возле булочной! – вымолвила Алла, не отдышавшись от наших дорожных лобзаний, и таксист затормозил с таким неудовольствием, точно ему приказали остановить только-только разогнанный до скорости света грузовой звездолёт.

– Ты любишь настоящий кофе? – спросила Умецкая, глядя вслед уезжающей машине.

Отзыв на этот пароль я знал:

– Очень!

…А утром, когда зазвонил будильник и я, привыкший просыпаться в одиночестве, ощутил ломоту в теле и тоску в душе; а утром, когда Алла, хлопнув ладонью по дребезжащей кнопке и попросив «не смотри на меня», ушла в ванную – откуда запахло хвойной пеной; а утром… Одним словом, ничто так не отдаляет мужчину и женщину, как физическая близость, не оплаченная подлинной любовью… Хорошее начало для статьи, адресованной вступающим в личную жизнь!

Но мы опять отвлеклись, а ведь через три минуты нужно изымать изложения!

– Осталось тридцать секунд! Потом собираю тетради! – предупредил я. – Время пошло!..

По классу пронёсся смерч вдохновения, все бросились дописывать самые главные, самые необходимые строчки, в которые и будет больше всего ошибок. Прогремел звонок, но, разумеется, писали почти всю перемену. Последней с тетрадью рассталась Рита Короткова, в глазах у неё стояло то мученическое выражение, та безнадёжная мольба, с какими, наверное, несчастные славянки смотрели вслед кошмарным янычарам, увозившим голубоглазых малюток в басурманскую неволю.

6

В учительской, куда я забежал, чтобы обменять журналы, Евдокия Матвеевна под руководством Бориса Евсеевича диктовала по телефону решение задачи своему сыну, обучающемуся в пятом классе соседней школы:

– Пушочек, я не знаю, как вам объясняли, но Борис Евсеевич лучше знает! – увещевала она. – Веди себя хорошо, на улицу не бегай! Кашку погрей на малюсеньком огонёчке!..

В кабинете литературы было пусто: Фоменко сегодня повёл старшеклассников на экскурсию в близлежащий вычислительный центр, и к началу урока они опаздывали. По стенам висели единообразные портреты классиков мировой литературы – и это очень напоминало доску Почёта маленького, но дружного предприятия. Ниже располагались плакаты, иллюстрирующие наиболее сложные случаи правописания.

Самый первый урок я давал в девятом классе, это произошло через три дня после памятного вечера у Фоменко. Оказалось, оформить человека на работу можно очень быстро, гораздо скорее, чем уволить. Мы со Стасем вошли в кабинет литературы, и ребята, увидев директора, приподнялись. Обычно они лишь обозначают вставание, как это бывает, если ты, скажем, сидишь в глубоком кресле, а твой хороший знакомый подходит и протягивает руку. Изобразив свирепость, Фоменко заставил класс выпрямиться и взмахом руки унял ропот любопытства.

– До конца года, – сказал он, – вашим классным руководителем и преподавателем литературы будет Андрей Михайлович Петрушов, его фамилию те, кто умеет читать, встречали в печати. Андрей Михайлович – мой студенческий товарищ, если услышу от него хоть одну жалобу, ликвидирую вас, как класс! Усвоили?

– Ваш друг – наш друг! – с южным акцентом отозвался с первой парты совершенно белобрысый, хитроглазый ученик, как выяснилось впоследствии, Петя Бабакин. Несколько парней, услыхав мою фамилию, многозначительно переглянулись и стали переговариваться. Фоменко движением бровей оборвал недозволенные речи и ушёл, уводя с собой широкоплечего ученика – грузить старую мебель.

– Жаловаться не в моих правилах, – высокопарно разъяснил я, оставшись наедине с классом, но слез восторга не последовало, ибо ещё ни один педагог не начинал свою деятельность с обещания ябедничать начальству.

– Вопросы ко мне есть? – спросил я, стараясь углубить контакт.

– Есть… Андрей Михайлович, почему вы ушли из большого спорта? – спросил длинный, модно остриженный парень, у его ног стояла адидасовская спортивная сумка, а из неё торчала ручка теннисной ракетки – моя несбывшаяся мечта.

– Откуда? – оторопел я, но постепенно вспомнил, что совсем недавно редкий футбольный репортаж обходился без моего однофамильца, обводившего одного защитника, потом другого, но у самой штрафной площадки непременно терявшего мяч…

– Из «Спартака»?! – подсказали сразу несколько голосов.

– Нет, ребята, я никогда не играл в футбол… Я работал в городской газете…

Любопытство большей части класса мгновенно угасло, но кое-кто, наоборот, поглядел на меня с интересом. Не дождавшись новых вопросов, я раскрыл журнал и стал знакомиться с классом: старательно выговаривал фамилии, ребята вставали, и я разглядывал каждого долгим, изучающим, отеческим взглядом. Запомнить всех учеников с первого раза, конечно, невозможно, остаётся только смутное впечатление, какое бывает от незнакомого города, где побывал проездом. Но кое-какие достопримечательности девятого класса бросились в глаза с самого начала.

– Бабкин! – с удивлением выговорил я смешную фамилию.

– Бабакин! – хором поправил класс, но было поздно, под всеобщий хохот Петя Бабакин из-за моей невнимательности превратился в Бабкина до окончания школы, а может быть, и на всю оставшуюся жизнь.

– Уже обзываются! – горько пожаловался он, смеясь вместе со всеми. После этого случая я потратил несколько вечеров и выучил списки моих классов наизусть.

Володя Борин после погрузки вернулся, тяжело дыша, похожий на силача, который в цирке держит на себе металлическую конструкцию с мотоциклистами, акробатами и прочими чудесами. Встретишь такого девятиклассника на улице и вежливо посторонишься.

Когда поднялся Лёша Ивченко, невысокий, сосредоточенный парень с комсомольским значком на пиджаке, класс с улыбочками сообщил, что он большой начальник – комсорг. Лидер!

– Формальный или неформальный? – полюбопытствовал я.

– Когда как… – ответили из класса.

– Что же твои комсомольцы без значков ходят? – тепло пожурил я.

– А мы в подполье! – сообщил Бабкин, показывая значок, приколотый к тыльной стороне лацкана.

Кирибеев встал нехотя, раздосадованный тем, что кто-то всуе потревожил его имя. Нина Обиход представилась, не отрывая глаз от крышки стола, и я рассмотрел только аккуратный пробор, белевший в глянцево-чёрных волосах.

– Покажи личико, Гюльчетай! – поддразнил её Бабкин.

На фамилию «Расходенков» откликнулся тот самый ученик с теннисной ракеткой, у него были веснушчатое лицо и странная манера заглядывать в глаза.

Наконец, дело дошло до Вики Челышевой, она встала медленно и обольстительно, поправила обесцвеченные волосы и глянула так, точно я не учитель, а настойчивый, но интересный мужчина, приставший к ней на улице. Зрелости у этой, прямо скажем, красивой девушки было на десять аттестатов.

Очень скоро я заметил, что мой девятый, как и всякий другой старший класс, – это настоящее кружево, сплетённое из сердечных переживаний; любой французский многоугольник в сравнении с ним – детский лепет на лужайке. Боюсь, до конца учебного года я по-настоящему не разберусь в насыщенной личной жизни моих подопечных. Вот если бы у меня был персональный компьютер, тогда другое дело: составляется программа с рабочим названием «Странности любви», формируется солидный банк данных, а дальше набирай на клавиатуре любую фамилию и получай:

ЧЕЛЫШЕВА: влюблена в Лебедева, но для подстраховки прикармливает Ивченко, Кирибеева и Расходенкова…

ОБИХОД: сохнет по Ивченко, но делает вид, что запала на Борина.

РАСХОДЕНКОВ: по требованию исполняет обязанности поклонника Челышевой, но заглядывается на Обиход.

ИВЧЕНКО: пытается убедить самого себя, что Челышева ему не нравится.

КИРИБЕЕВ: мрачно ревнует Челышеву ко всем ученикам и учителям.

БАБКИН: дурашливо конспирируется, но постоянно сидит в пионерской комнате у Вали Рафф и трубит в горн…

БОРИН: млеет по десятикласснице, кандидату в мастера спорта, гимнастке…

ПЕТРУШОВ: данные строго засекречены…

Наверное, неделю спустя после моего прихода в школу я заметил, как в классе по рукам ходит давняя залохматившаяся газета с моим очерком «Мама, я женюсь!», вызвавшим в своё время много сочувственных откликов. Пока я изучал учеников, они изучали меня…

Теперь об учебном процессе: с литературой в классе дела обстояли гораздо хуже, чем с любовью. Моя предшественница, видимо, черпала знания из тех же учебников, что и ребята, но об ушедших в декрет или хорошо, или ничего. С ребятами мы договорились так: они образцово ведут себя на уроках, прилежно готовят домашние задания, а я в меру сил даю им возможность заглянуть за железобетонный забор школьной программы. Однажды я рассказал им о потерянном романе Николая Пустырева, и они с интересом следили за извивами моего частного расследования.

– А если вы найдёте роман? – серьёзно спросил меня Лёша Ивченко, по литературе он шёл лучше всех, и я мысленно принял его кандидатом в любимые ученики.

– Думаю, журналы с руками оторвут! – преувеличил я.

– Ну да – оторвут, – ухмыльнулся Расходенков, – печатают только начальников! – В его семье знали решительно все.

Ивченко несколько уроков сидел задумчивый, как на папильотку наворачивая на палец кудри, а потом задержался после звонка в классе, задал несколько вопросов, пытаясь разобраться, почему все-таки тверской вице-губернатор Салтыков (по-нашему, второй секретарь Калининского обкома партии) стал неумолимым сатириком Щедриным, – и наконец неуверенно предложил мне свою помощь в поисках романа. Через неделю я включил в план воспитательной работы реально существующую группу «Поиск», действующую под девизом «Рукописи не горят». Шефом-координатором группы единодушно избрали Ивченко, заместителем – Борина. Теперь в углу каждого письма, которое мы направляли людям, знавшим Пустырева, фломастером был нарисован вечный огонь, а поверх алого пламени стояли синие буквы – «Поиск». Дело мы поставили солидно: письма безропотно печатала Лешина мама, работавшая машинисткой-надомницей, первый экземпляр мы отправляли, а второй аккуратно подшивали в папку…

Из вычислительного центры класс вернулся, подавленный мощью современной техники. Отвечая домашнее задание, Нина Обиход холодно раскрыла нам образ Фауста: она решительно не могла простить влюбчивому учёному печальной судьбы Гретхен. Шедевр, над которым Гёте трудился шестьдесят лет, мы, следуя программе, прошли за полтора часа.

Пятый урок кончился, но девятый класс остался в кабинете литературы, чтобы выслушать новую ценную информацию, поступившую в группу «Поиск».

– Прочти, пожалуйста! – я протянул Ивченко полученное мною письмо. – Но сначала напомни, что мы знаем об Онучиной-Ферман.

– Елена Викентьевна училась на одном курсе с Николаем Пустыревым, – решительно начал Лёша, но дальше замялся. – Он её… Одним словом, он её…

Повисла пауза, по глазам Бабкина я понял, что он уже подобрал искомый глагол и в другой обстановке давно бы обнародовал.

– Он её любил. И по-моему, очень сильно! – подсказал я.

– Любил, – согласился Ивченко. – После гибели Пустырева она по комсомольской путёвке уехала в Улан-Удэ. Вот послушайте, что она пишет:

Дорогие ребята!

Я была чрезвычайно тронута, получив ваше письмо. Как это прекрасно, что вы, комсомольцы 80-х годов, свято чтите память тех, кто отдал жизнь ради мира и покоя на земле. Николай Пустырев принадлежал к этому героическому поколению, чья строка, как сказал поэт, была оборвана пулей.

В молодости мне посчастливилось близко знать Николая Ивановича, быть его другом. Он был одержим литературой, даже встречались мы не в парках и садах, а в Исторической библиотеке – «Историчке». Пишу вам, дорогие ребята, а у самой слезы наворачиваются, как вспомню наше прощанье возле Краснопролетарского райкома комсомола…

Бабкин собрался было демонстративно всхлипнуть, но под тяжёлым взглядом Володи Борина передумал.

…Николай обещал вернуться живым, чтобы долюбить, дописать свои книги, но в первый и в последний раз не смог сдержать своего слова. Вы спрашиваете, знаю ли я что-нибудь о его романе? Конечно, знаю и хорошо помню, как запоем прочла его за одну ночь, хотя читать было трудно – экземпляр оказался совершенно «слепым». Вас интересует, о чем этот роман. Прошло сорок пять лет, многое забылось, да и память с годами слабеет, но об одном могу сказать с уверенностью: мало я встречала книг, так замечательно, так честно, рассказывающих о моем поколении.

Отвечаю и на другой ваш вопрос. Да, Николай предлагал рукопись в журналы, но ему возвращали её, и порой с резкими отзывами, потому что роман был слишком смел для своего времени. Он очень любил свою педагогическую работу, но кое-кому показалось, что человек, написавший такую правдивую книгу, не имеет права учить детей.

К великому сожалению, о судьбе рукописи я ничего не знаю. Не уверена, что Тамара Пустырева могла сохранить её, – сестра Николая вообще относилась к его творчеству свысока. Сначала я не хотела писать об этом, но вы ребята взрослые и должны знать, что в жизни случается и такое. Вы просите подсказать направление поисков, но будем правдивы перед собой: война стёрла сотни городов, унесла миллионы жизней, разрушила тысячи памятников культуры… Только не надо отчаиваться: кто ищет – тот всегда найдёт. Поздравляю вас с великим праздником Победы!

Е. В. Онучина-Ферман,

заслуженный учитель

школ РСФСР

P.S. В День Победы я всегда рассказывала моим ученикам о Николае Ивановиче.

Е. О.

Ивченко дочитал до конца, вздохнул и сложил письмо.

– Она его до сих пор любит! – тихо проговорила Нина Обиход.

– А замуж все равно сходила, – поглядев на меня, ответил Расходенков.

– Дурак! – презрительно оглянулась Челышева.

– А мы-то гадали, почему он из школы ушёл! – наворачивая волосы на палец, заметил Ивченко.

– Хорошо, – подытожил я. – Давайте подумаем над ответом, а Лёша набросает нам к завтрашнему дню «рыбу».

– Спинку минтая! – снова зафонтанировал Бабкин.

Ребята засмеялись – и виноват во всем был я сам, потому что в классе нужно взвешивать каждое слово. Пришлось объясняться:

– «Рыбой» в журналистике называется схематический текст, основа для дальнейшей работы…

– Почему – «рыба»? – въедливо спросил Ивченко. – Я имею в виду этимологию?

При слове «этимология» Бабкин без сил уронил голову на стол, убитый образованностью товарища.

– Понимаете, собственно… – резво начал я и сообразил, что абсолютно не представляю, откуда приплыла злополучная «рыба». Мне осталось только обаятельно улыбнуться и признаться: – Честно говоря, я как-то и сам не задумывался, но к следующему уроку обязательно выясню. Порядок?

Мой самокритичный ответ выслушали благосклонно, и я предоставил слово Володе Борину – ответственному за опрос ветеранов. Он встал, волнуясь, потрогал толстыми пальцами эмбрион бакенбарда, вздохнул и начал сбивчиво докладывать. Речь шла вот о чем. Мы выяснили, что к тридцатилетию Победы хотели издать сборник воспоминаний бойцов и командиров Краснопролетарского батальона народного ополчения. Мемуары написали, рукопись сложили, но сначала возникли трения в Совете ветеранов, потом трудности в издательстве, а в довершение умер энтузиаст-составитель. Воспоминания затерялись, а ведь в них вполне могли оказаться неизвестные сведения о Пустыреве. Визит к наследникам покойного составителя ничего не дал, нужно было идти в издательство…

Пока могучий Борин, напрягая последние силы, выпутывался из заключительной фразы, в классе развернулись привычные события. Челышева нацарапала записку, дождалась, когда я отвернусь, и перебросила её Расходенкову. Послание, не долетев до адресата, упало в проходе. Гена конспиративно уронил учебник, поднял письмецо, но, обнаружив, что его засекли, сунул бумажный квадратик в книгу. Однако, кроме меня, за этой классной почтой нехорошим взглядом наблюдал Кирибеев.

– Опять передача мыслей на расстоянии? Расходенков!..

– А что я? – невинно удивился получатель и поглядел мне в глаза.

Я медленно и неотвратимо подошёл к Расходенкову и раскрыл заложенный запиской учебник… Боже милостивый! Длинноволосому и очкастому Чернышевскому было пририсовано коротконогое тело и электрогитара. Нужно сознаться: Николай Гаврилович оказался потрясающе похож на покойного Джона Леннона. Я несколько раз многообещающе перевёл взгляд с испорченной книги на Расходенкова и обратно, а когда обернулся, чтобы пристыдить Челышеву, то обнаружил: дверь распахнута, а Кирибеева на месте нет.

– То его не выгонишь, то сам уходит! – сердечно посочувствовал Бабкин. – А что там Генка в учебнике нарисовал? Неужели голую женщину?

7

После шестого урока я чувствовал себя так, словно всю ночь продежурил в редакции, но в номере тем не менее прошла чудовищная ошибка.

В учительской меня трепетно ждала группа проштрафившихся пятиклассников. На первом уроке у них была физкультура, поэтому на моем втором они безумствовали. Я отобрал приличное число дневников и пообещал бузотёрам седьмой урок. Но это случилось в начале дня, а теперь, к концу, непонятно было, кого, собственно, собираются наказывать – меня или их? Нарушители дисциплины стояли навытяжку, смотрели виновато-преданными глазами и тихонько поскуливали: «Мы больше не будем…» Единственный, кого я не пощадил, – перемазанный синей пастой Шибаев (представляю, что было бы с ним в эпоху чернильных авторучек!), ему абсолютно все равно: сидеть на седьмом уроке или терзать учителя группы продлённого дня. Уже сейчас он обещал вырасти в грозу микрорайона и сотрясателя опорных пунктов охраны порядка. Пройдёт два года, и учителя с родителями, показывая друг на друга, закричат: «Куда вы смотрели?»

Итак, я великодушно вернул все дневники, кроме одного, предупредив в очередной раз, что больше прощения не будет. Как только моя авторучка коснулась разграфлённой страницы дневника, похожей на лист накладной, Шибаев тут же оборвал своё «мы больше не будем» и равнодушно следил за рождением надписи, извещающей о его безобразном поведении и призывающей родителей немедленно прийти в школу. Закончив писать, я из любопытства пролистнул дневник, испещрённый автографами всех учителей, включая директора.

Когда невозмутимый Шибаев ушёл, Борис Евсеевич, созерцавший всю сцену, заметил:

– Я вас поздравляю, Андрей Михайлович! Но вы взялись за трудное дело!

– Не понял?

– Пока увидеть его родителей никому не удавалось. Только ваш покорный слуга, – разъяснил Котик гордо, но скромно, – однажды сподобился поговорить с папашей по телефону. И он сказал мне: у вас своя работа, у меня – своя. Говорят, хороший производственник.

– Лауреат квартальных премий.

– Смешно, но, к вашему сведению, Шибаев не самый плохой родитель. Есть и такие, что все время за учителями приглядывают. Знаете, как нудные мужья проверяют, чисто ли жена посуду вымыла или, скажем, бельё постирала…

– Пока не сталкивался.

– Столкнётесь. С Расходенковым обязательно столкнётесь!

И Борис Евсеевич, эпически откинувшись в кресле, начал рассказывать о младшем научном сотруднике Расходенкове – при этом имени учителя морщились, как от сверлящего звука бормашины. Когда его сын, общеизвестный Гена Расходенков, пошёл в первый класс и вскоре вернулся домой без варежек – Валерий Анатольевич, что называется, достал педколлектив проектом вневедомственной охраны детской раздевалки. Потом ему показалось, что ребёнок стал допускать в речи «сельские и простонародные обороты», он ходил на уроки, проверял выговор учительницы начальных классов – действительно, не то окавшей, не то акавшей. Самая памятная история случилась два года назад: Расходенков возмущённо заявил, что его сын абсолютно не знает и никогда не узнает немецкого языка, но не из-за отсутствия способностей (и слух абсолютный, и память феноменальная!), а из-за профессиональной непригодности преподавателя Лотты Вильгельмовны, которая имела глупость сказать Валерию Анатольевичу, что в условиях школы без репетитора язык по-настоящему не выучишь! Расходенков поднял родительский мятеж, отправил письмо на высочайшее имя, где сообщил о «капитулянтских настроениях у отдельных членов педагогического коллектива» и добился изгнания Лотты Вильгельмовны из школы. На её место и пришла после института Елена Павловна.

Тогда окрылённый Расходенков решил съесть и Лебедева, который с нерастраченной принципиальностью влепил Гене по физике «двойку» за полугодие да ещё посоветовал в девятый класс документы не подавать. Комиссия, вызванная Валентином Анатольевичем, согласилась с мнением учителя и посоветовала Расходенкову не морочить голову людям, а следить за успеваемостью и знаниями собственного ребёнка. После этого удара Расходенков угомонился или, как считает Котик, «затаился», но Гена неожиданно подналёг на физику и все-таки очутился в девятом классе.

– Единство усилий семьи и школы! – подытожил Борис Евсеевич.

– А может быть, Расходенков в чем-то прав? – спросил я.

– Не в этом дело! Недостатки тоже можно искоренять по-разному: с чувством печального долга или с упоением, жестоким наслаждением…

Потом Котика позвал по телефону робкий девичий голос.

– Да, деточка, – сказал Борис Евсеевич. – Ну конечно… Я тебя тоже целую!

– Дочь? – спросил я.

– Почти, – отозвался Котик, положив трубку, и стал собираться.

Я остался в учительской один, невзначай дождался Елену Павловну. Она снова поправили перед зеркалом свою баснословную кофточку, спросила, как у меня успевает Борин, потом, рискованно перегнувшись через подоконник, выглянула в окно и махнула кому-то рукой.

Из школы мы вышли вместе. У самых ворот Елену Павловну ожидали три наших восьмиклассницы. После занятий они успели переодеться и выглядели так модно и раскрепощенно, что скандальная кофточка учительницы казалась скучным обмундированием классной дамы. Казаковцева по-товарищески протянула мне узкую ладонь, и они ушли, бурно обсуждая затею, от которой «мальчишки просто отпадут».

В растерянности я несколько минут потоптался возле школы и увидел, как из дверей, гордо неся свежеподреставрированное лицо, выплыла та самая преподавательница начальных классов, чью мамашу Стась вызывает для объяснений. Холодно кивнув мне, она направилась к белым «Жигулям» с архитектурными излишествами на бампере. Томный автолюбитель глянул на меня с чувством классового превосходства и, привычно изогнувшись, открыл ей переднюю дверцу. Она села, подставила щеку для ленивого приветственного поцелуя.

Конечно, нет ничего удивительного, думал я, шагая к автобусной остановке, что привлекательная молодая женщина-педагог ждёт от своего суженого материального изобилия. Странно другое: откуда искомое изобилие берётся, разумеется, не у юных избранников, а, например, у их сорокалетних родителей. Обычно объясняют: заработали за границей. Но если так пойдёт дальше, мы скоро, как у Уэллса, поделимся на две расы: работавшие за рубежом и не работавшие. Причём те, кто служит своему Отечеству, не выезжая за его пределы, окажутся расой низшей, второсортной…

Размышляя таким образом, я добрался до издательства. В холле мне пришлось долго препираться с вахтёром, охваченным административным восторгом, бдительно стоящим на страже тайн печати и ведомственной столовой. Внимательно осмотрев мой журналистский билет, он сообщил, что с такими ходит полгорода, но в конце концов я прорвался.

Минут сорок пришлось просидеть возле полупрозрачной двери заведующего краеведческой редакцией. За полупрозрачным тиснёным стеклом метались цветные тени и доносился бесконечно повторявшийся диалог:

– Родненький, план не резиновый!

– Но вы же обещали!

– Родненький, от меня не все зависит. Я не директор!

– Но ведь есть резолюция директора!

– Резолюция – не позиция в плане!

– Но ведь вы обещали!

– Родненький…

Наконец «родненький», поседевший в боях за место в тематическом плане, нестарый ещё мужчина, вышел из кабинета и отправился искать правду в высших эшелонах издательской власти.

– Кто следующий? Заходите! – распорядился заведующий, похожий на хирурга, которому перед многочасовой сложнейшей операцией нужно быстренько вправить грыжу случайному пациенту. – Присаживайтесь. Слушаю вас внимательно…

Сказав это, он предусмотрительно прикрыл газетой бланк типового договора и опасливо поглядел на мой портфель, где, по его мнению, таилась мина замедленного действия – толстая папка с рукописью. Мысленно заведующий уже прикидывал, как станет объяснять мне, что путь в литературу начинается за письменным столом, а не в кабинетах редакций.

– Я не автор, мне просто нужна ваша консультация…

– Родненький! – задохнулся он. – Слушаю, слушаю вас внимательно!

Я рассказал ему о нашем «Поиске» и цели моего прихода.

– Какие молодцы! – взволнованно похвалил заведующий. – Очень, очень нужное дело! Если найдёте воспоминания – сразу несите нам! Ну, а если роман…

– Так ведь, собственно, воспоминания у вас, – подсказал я.

– Да-да-да… Точно-точно, – задумался заведующий. – Совершенно правильно, но это было, знаете, до меня… Вот что: сходите в четыреста восьмую комнату, там сидит наш старейший сотрудник Евгений Семёнович, по-моему, он как раз и вёл ту серию… Сошлитесь на меня. И вот ещё что…

Но тут зазвонил телефон, и в течение получаса, виновато поглядывая на меня, заведующий снимал какие-то вопросы по своей собственной рукописи, выходящей в другом издательстве.

– Спасибо вам, родненький! – наконец закончил он разговор, благодарно опустил трубку и снова обратился ко мне так, словно и не отвлекался: – И вот ещё что: потом обязательно загляните ко мне…

Как только я вышел из кабинета, туда вдвинулся розовощёкий старикан в мощном, будто сшитом из драпировочной ткани, двубортном пиджаке, под мышкой он держал толстый альбом в плюшевой обложке. Этого ходока я знал ещё по газете: в альбом были вклеены десятки фотографий, запечатлевших пребывание выдающихся людей в различных трудовых коллективах. Под снимками стояли примерно такие, отпечатанные на машинке и подклеенные подписи: «Писатель и поэт Вера Инбер среди ветеранов эпроновского движения. Красной стрелкой обозначен я (третий справа во втором ряду)». Никто не мог понять две вещи: во-первых, как, не являясь ни поэтом, ни писателем, старик очутился на всех этих фотографиях, во-вторых, чего, собственно, он хотел от изнемогших издателей…

В 408-й комнате происходило общередакционное чаепитие. Когда я открыл дверь, все поглядели на меня так, точно я вломился в супружескую спальню в самый неподходящий момент. Не будь у меня опыта газетной работы, я бы ретировался и ещё несколько дней краснел, вспоминая о своей неотёсанности.

– Что вы хотели? – спросила меня унизанная пластмассовыми браслетами редакционная дама.

– Я хочу видеть Евгения Семёновича. Меня прислал заведующий редакцией…

Застолье всем своим видом дало понять, что ссылкой на руководство их не запугаешь, но тем не менее со стула поднялся лысый человек в джинсовой куртке и вежливо попросил:

– Идите, пожалуйста, в комнату четыреста одиннадцатую, я – следом… Извините, ради бога!

Отсчитывая номера кабинетов по нарастающей, как бы отыскивая нужный дом, я долго плутал по коридорам, однако нужная комната оказалась в противоположном конце, в непонятном закутке. Туда меня отвела молоденькая, модная секретарша, из тех, что ездят на работу в личных автомобилях, в то время как их непосредственных начальников мнут в городском транспорте. В комнате сидели два редактора, задумчивые, усатые, такие похожие, словно их рекрутировали из одной деревни, где все жители – родственники. Они показали мне стол Евгения Семёновича и продолжили разговор.

– Писать… О чем ему писать? Он жизни настоящей не знает…

– А где он её узнает? На даче у папаши-графомана?

Вскоре пришёл Евгений Семёнович, я повторил ему рассказ о наших поисках, сочувственно предположив, что рукопись за много лет могла затеряться.

– Ну что вы! Зарегистрированные рукописи не теряются и не горят – девиз у ваших ребят правильный. Я хорошо помню эти воспоминания – очень честные были. А составитель, действительно, пока мы канителились, умер. Но рукопись не у нас, её забрали. И сейчас я вам скажу, кто именно. – Он порылся в потрёпанных общих тетрадях, в каких пишут мои старшеклассники, и сообщил: – Записывайте… Чаругин Иван Георгиевич… У меня, знаете ли, с начальством отношения непростые, поэтому приходится вести строгий учёт…

Когда я начинал работать в журналистике, один старый газетный волк, глядя, как мне хочется всюду успеть, дал совет: «Не дёргайся. По телефону можно сделать все, кроме детей».

Вернувшись домой, я достал из морозилки пельмени, которые леплю сотнями, если на меня находит тоска, и заправился. Легенду, что холостяки питаются плохо и поэтому мучаются желудочными заболеваниями, придумали одинокие женщины, мечтающие выйти замуж. Потом я курил на балконе, рассматривая свежераспустившиеся, похожие на новенькие «трехрублевки» листочки и думал о Елене Павловне, чей образ в последнее время все чаще тревожил моё пылкое холостяцкое воображение. Но против печали существует единственное патентованное средство – общественно полезный труд. Я вернулся в комнату, подсел к телефону, набрал номер председателя Совета ветеранов Краснопролетарского батальона и поинтересовался, не знает ли он человека по фамилии Чаругин.

– Знаю, – помолчав, ответил председатель. – Вообще-то, Иван Георгиевич не наш… Дружил он с покойником. Телефон я вам дам, но вы на меня уж, пожалуйста, не ссылайтесь… Погодите, поищу…

Я не раз бывал у председателя Совета и сразу представил себе, как он, шаркая, пошёл в комнату, похожую на школьный Музей боевой славы, нашёл записную книжку и, борясь с одышкой, вернулся к телефону.

– Записывайте… Но уж на меня, пожалуйста…

– Конечно-конечно, – пообещал я, догадываясь, что даже Совет ветеранов, как всякий коллектив, живёт своими непростыми страстями.

Наши классики, я имею в виду литературных, любили заканчивать очередную главу так: остаток дня он провёл дома. Это означало, что больше ничего не произошло. Современный человек, очутившись после рабочего дня дома, только и начинает действовать.

Я позвонил Чаругину.

– Слушаю! – отозвался хриплый голос.

– Мне бы Ивана Георгиевича!

– Он самый…

Я быстро, как заученную роль, рассказал о наших поисках, о ребятах и попросил аудиенцию.

– Приходите, – тяжело вздохнув, а может быть, затянувшись сигаретой, разрешил Чаругин. – Только завтра я в поликлинике… На текущем ремонте, бюллетеню… А вот послезавтра утречком, часиков в девять…

– Иван Георгиевич, у меня уроки…

– Ну да, правильно! Это у нас, пенсионеров, все перепуталось… Приходите часика в четыре. Уговорились?..

Довольный, я уселся проверять изложения. Письменные работы я стараюсь возвращать ребятам на следующем же уроке, потому что стоит дать себе послабление – и дома сразу скопится целый архив: сочинения, диктанты, изложения, письменные ответы… А потом, глядя на эту библиотеку Ашшурбанипала, можно вообще озвереть и начать ставить оценки в журнал, не проверяя, наобум, точнее, на глазок. Умецкая, я знаю, так иногда делает, но это – страшная педагогическая тайна!

От занятий меня оторвал звонок Лебедева. Не очень твёрдо, но вежливо он выспрашивал, не слишком ли разнервничался сегодня в учительской, жаловался, что деградирует среди «этих классных дам», и наконец осторожно, как ему казалось, поинтересовался, почему на меня сердится Аллочка.

Я отшутился, заверил, что ему просто померещилось, и наотрез отказался подъехать в гриль-бар на углу Садовой и Кропоткинской. Завтра утончённого Макса будет мучить похмельная совесть.

Почти в одиннадцать я вспомнил про «рыбу» и позвонил тому самому газетному волку, некогда учившему меня обращаться с телефоном. Он отозвался бодрым утренним голосом, как будто только-только сделал зарядку и позавтракал:

– «Рыба»? Подожди, сейчас пороюсь в картотеке…

«Картотекой» он именовал собственную голову, которую я бы назвал компьютером с усиленным блоком памяти. Через несколько секунд пришёл ответ: лет двадцать-тридцать назад была популярная миниатюра о поэте-песеннике, сочинявшем стихи на готовые мелодии. Работал этот деятель культуры так: сначала придумывал ритмическую болванку, для удобства состоявшую из названий всенародно любимых промысловых рыб. Например:

Карась, кета, ставрида, шпроты, хек,
Севрюга, сом, навага, осетри-и-и-на…

Со временем дары морей и рек могли превратиться в такие, например, запоминающиеся строчки:

Для нас всегда открыта в школе дверь,
Расстаться с ней не надо торопи-и-и-ться…

И вот однажды поэт случайно забыл свою «рыбную» заготовку на рояле, а композитор вообразил, что имеет дело с законченным художественным произведением и обнародовал новую песню, сразу ставшую шлягером.

– Отсюда и пошла «рыба»! – заключил мой консультант. – Твои дети будут довольны, такие песенки им нравятся!

– Спасибо! – обрадовался я.

– Пожалуйста. Как у тебя дела с журналом?

– Тянут…

– Гнусные обольстители! – сказал он, и мы попрощались.

Потом я выключил телевизор, улёгся и, засыпая, думал о том, что все женщины делятся на тех, кто усугубляет, и тех, кто облегчает мужское одиночество. По некоторым внешним признакам Елена Павловна относится ко второй, совершенно реликтовой группе. Эти мысли обещали вылиться в глубокий философский сон, но вдруг зазвонил телефон.

– Знаете, Андрей Михайлович, – после многослойных извинений попросил председатель Совета ветеранов, – вы все-таки сошлитесь на меня. Чаругин хоть и не наш, а все же мы на одном направлении воевали…

8

Я написал на доске слова «Работа над ошибками» и по хихиканью понял, что вышло неудачно. Вот так всегда: пока скребёшь мелом, кажется, все в порядке, но потом отойдёшь, чтобы полюбоваться, и видишь: буквы разнокалиберные, а строчки прыгают… Нужно будет попросить Елену Павловну – пусть поучит меня в порядке обмена опытом.

Отряхнув руки, я ещё раз повторил правила работы над ошибками: нужно выписать в тетрадь злополучное слово или предложение, карандашом обозначить орфограмму или пунктограмму и привести примеры. И, разумеется, в другой раз в подобных случаях не ошибаться – все очень просто!

– Короткова! – окликнул я, и Рита, прервав конфликт с задней партой, уставилась на учителя. – Как проверить безударный «и» в слове «извините»?

– А что я написала? – удивилась девочка.

– Ты написала – «извените».

– Ударением?

– Ты меня спрашиваешь?

– Ударением.

– Пример!

– Невинность, – подумав, ответила Короткова.

Представляю, что началось бы сейчас в девятом классе. Бабкин наверняка бы сообщил, что последнюю девушку в двадцать седьмом году задавил трамвай… Но для большинства шестиклассников невинность и невиновность пока одно и то же.

– Хорошо! – похвалил я. – Десять минут. Время пошло!

Класс упорно работал над ошибками. Иногда кто-нибудь, подняв голову, начинал в поисках однокоренного слова оглядывать потолок, но я, точно актёр немого кино, делал страшные глаза – и ребёнок торопливо склонялся над тетрадью.

Я подошёл к окну: внизу, за школьным двором, трещали бульдозеры, разравнивая пустырь, где ещё недавно стоял облупившийся особнячок, не представлявший никакого исторического интереса. За эту освободившуюся территорию вот уже полгода бьётся Стась, он мечтает раздвинуть тесную спортивную площадку, но на то же самое жизненное пространство претендует соседняя картонажная фабрика, расширяющая свои складские помещения. Исполком отмалчивается: мол, пусть победит сильнейший. Успокаивает нас одно: сын картонажного директора учится в нашей школе.

На краю перепаханной ничейной земли залегли мальчишки, вооружённые игрушечными автоматами, бульдозеры для них – фашистские «тигры». «Бронебойщики» ждут, когда танки подползут поближе. А дальше, за пустырём, там, где висит знак «Осторожно – дети!» проштрафившийся автолюбитель, молитвенно сложив руки, оправдывается перед царственным милиционером.

«А что, если б человеку, кроме основной жизни, давалась ещё одна – для работы над ошибками? – мудро подумал я. – Тогда все свои просчёты и нелепицы можно обвести карандашом, подобрать однокоренные промахи и оставшееся до последнего звонка время наслаждаться переменчивым заоконным пейзажем. Но в том-то и штука, что мы совершаем ошибки и работаем над ними одновременно. Мало этого, исправляя одни глупости, мы тут же делаем другие. И так длится до конца, до последнего звонка, когда нужно сдавать свою единственную тетрадь…»

Моё лицо было ещё повёрнуто к окну, но третья сигнальная система, которой обладают только учителя и чекисты, уже предупреждала: в классе что-то произошло! Я резко обернулся и увидел на пороге Клару Ивановну. Она смотрела на меня совсем не проверяющим, а наоборот, испуганным взглядом и комкала в руке бело-красную гвоздику.

– Андрей Михайлович, вы мне очень нужны! – сказала Опрятина, озирая класс, но даже не пытаясь определить количество отсутствующих учеников.

Я неторопливо подошёл к ней и лишь тогда разглядел: Клара Ивановна сжимала в руке не гвоздику, а испачканный кровью носовой платок.

– Идёмте, идёмте скорее! – попросила Опрятина. Я дисциплинированно двинулся за ней, на пороге задержался и внимательно поглядел на ученический коллектив, давая понять, что свято верю в его высокую сознательность, но в противном случае наказание будет ужасным…

В «курзале», откинув голову на спинку кресла, выставив острый кадык и вцепившись побелевшими пальцами в подлокотник, сидел Максим Эдуардович Лебедев. Он зажимал разбитый нос проштампованным вафельным полотенцем. Галстук, завязанный модным маленьким узелком, был распущен, на сорочке расплылись густые пятна крови: алые, свежие – в середине, и бурые, подсыхающие – по краям. Максим, страдая, скосил на меня глаза и зажмурился, чтобы удержать слезы.

Пока я соображал, как бы поделикатнее спросить о случившемся, Клара Ивановна сама начала рассказывать:

– Его Кирибеев ударил… На уроке… Дожили!

В учительскую влетел запыхавшийся Стась, а за ним следом печальный завхоз Шишлов с большой банкой масляной краски. Несколько мгновений директор молчал, потрясённый увиденным, и было слышно, как шмыгает носом Лебедев, проверяя, идёт ли ещё кровь.

– Кто? – вымолвил наконец Фоменко.

– Кирибеев… Дожили! – повторила Опрятина.

– Где этот гад? – тяжело задышал Стась.

– Ушёл! – доложила завуч. – Надо звонить в милицию!

– В какую милицию?! – предынфарктно вскричал наш руководитель. – В какую милицию?! – Потом он несколько раз глубоко вздохнул и уже спокойнее добавил: – Никаких милиций! Сами разберёмся… Усвоили? Шишлов! Да оставь ты банку! Пока никто не видит, отведи его ко мне в кабинет – пусть очухается! Скорее!..

Шишлов одной рукой, точно кивер, прижал банку к животу, по-военному кивнул и помог Максу подняться. Как два гренадера, они добрели до двери, но тут Лебедев, почувствовав нелепость ситуации, оттолкнул завхоза и самостоятельно вышел из «курзала».

– Клара Ивановна! – проводив их взглядом, продолжал Стась, все более воодушевляясь. – Девятый класс на перемену не выпускать! Будем разбираться. Идите!

Опрятина, явно задетая отрывистыми командами директора, обиженно вышла из кабинета.

– Чей у них следующий урок? – деловито осведомился Фоменко.

– Мой.

– Хорошо. А сейчас двигай в кабинет, у тебя дети полкласса разнесли! Чтоб ты знал!..

Уходя, я слышал, как, оставшись один, Стась хватил кулаком по креслу и сложносочиненно выругался, жалуясь на свою директорскую долю.

За время моего отсутствия ничего страшного в шестом классе не произошло, а просто два балбеса рубились на вениках, остальные шумно болели за исход поединка, и пол был усеян жёлтыми обломками…

Сразу же после звонка вместе с кипой конфискованных дневников я помчался в девятый класс – там шло следствие. Стась стоял у доски, скрестив руки, как капитан Немо, и ждал ответа на заданный вопрос – о местонахождении Кирибеева, но девятый класс хранил свою тайну. Клара Ивановна сидела за столом и рассеянно листала журнал.

– Ладно, я сам выясню! – пообещал директор. – А Кирибееву передайте, чтобы пришёл ко мне. Чем быстрее – тем лучше. Для него. Усвоили?

Потом Стась дипломатично спросил у меня, как успевает по литературе Борин, получил неопределённый ответ и увёл его выгружать новую мебель. В коридоре директора ждал печальный Шишлов, державший теперь, кроме банки, ещё и кисть, похожую на выросший до неприличных размеров помазок.

– Дожили! – повторил я за Кларой Ивановной, наверное, потому, что, выходя из класса вслед за Фоменко, она кивнула на незаполненный журнал и укоризненно покачала головой.

– Он не виноват! – страстно объяснила Нина Обиход, когда посторонние удалились.

– Кто не виноват? – уточнил я.

– Оба… не виноваты… – неуверенно добавила она.

– Не понял?!

– Там, где любовь, – там всегда проливается кровь! – радостно встрял долго сдерживавшийся Бабкин, и тут же в голову ему ударила прицельно пущенная косметичка Челышевой.

– Абзац котёнку! – простонал он и, проверив целостность черепа, полез под стол собирать рассыпавшийся инструментарий: ножнички, щипчики, флакончики, пилочки, футлярчики с помадой…

Я строго и удивлённо посмотрел на Челышеву, но она даже не отвела взгляд, а только поправила волосы и пообещала окончательно «уделать» Бабкина на перемене.

– Отставить! – приказал я. – Записывайте новую тему.

– Ну и что они говорят? – привязалась ко мне Гиря, когда после урока я вошёл в учительскую.

– Ничего… Я не стал из-за этого урок срывать.

– И очень даже напрасно, Андрей Михайлович, – многозначительно поиграл мускулатурой под красным адидасовским костюмом Чугунков. – Раскалывать нужно, пока горяченькие. Это называется – «экстренным потрошением».

– Фу, какой кровожадный! – передёрнула плечами Елена Павловна.

– Тогда ждите, когда вас начнут потрошить. В одной спецшколе два года назад учителя ядром в голову толкнули. Тоже потом говорили – нечаянно! – настаивал Чугунков.

– А что все-таки произошло? – спросил, входя в учительскую, Борис Евсеевич. – Терроризм в советской школе?

И тут все, находившиеся в комнате, одновременно стали излагать каждый свою версию. Картина складывалась такая. У Кирибеева и любвеобильной Челышевой неожиданно наладились отношения, и они целый урок «внаглую», как сказала Гиря, перебрасывались записочками. Наконец взвинченный Лебедев не выдержал и попытался очередное нежное послание у Кирибеева отнять. Некоторое время они, не разбирая выражений, препирались, а потом Максим Эдуардович схватил ученика за руку, где таилась записка, и даже попытался заломить за спину. Кирибеев, закалённый в уличных потасовках, попробовал резким движением освободиться и – случайно ли, нарочно ли – засветил учителю в нос. Лебедев, закрыв окровавленное лицо руками, убежал из класса, следом за ним неторопливо покинул место преступления Кирибеев. Остальное мне было известно.

– Все-таки размазня этот ваш Максим Эдуардович, – возмущался Чугунков. – Разве можно руку заламывать, если не умеешь! И вообще соображать надо: Бабкину за длинный язык леща втянешь – он хихикает, а Кирибеева я никогда не трону, наоборот, он у меня за старшего!

– Виталий Сергеевич! – насмешливо заметила Казаковцева. – Вы же спортсмен!

– Против лома, Елена Павловна, нет приёма! – твёрдо и серьёзно объяснил Чугунков. – Взрослых мужиков приводите, я вам троих за минуту положу, в корсетах ходить будут! А сопляки, как волчата, – не отобьёшься.

– Что точно – то правильно! – подтвердила Евдокия Матвеевна с той безысходностью, какая охватывает советского зрителя после фильмов о преступлениях итальянской мафии.

– Когда я училась в школе, – Алла от волнения закурила прямо в учительской, – такое в кошмарном сне не могло привидеться!

– Даже когда я училась, такого не было! – простодушно и неудачно поддержала Елена Павловна.

– А когда я учился, – вдруг заговорил Борис Евсеевич, и повеяло седой древностью, – такого тоже, кажется, не было, но вот в тысяча восемьсот восемьдесят четвёртом году в первой киевской гимназии учитель французского языка ударил ученика Можайского, за что его посадили в карцер…

– Кого посадили-то? – уточнила Гиря.

– Ученика Можайского, а товарищи пытались его освободить. Начались беспорядки, вызвали полицию…

– А теперь бы посадили учителя! – неизвестно чему обрадовался Чугунков.

– А Макаренко в педагогических целях ударил своего воспитанника! – звонко и убеждённо сообщила Валя Рафф. Она только в прошлом году окончила нашу школу и долго собиралась с духом, прежде чем осмелилась вмешаться в спор взрослых.

– Макаренко, Валенька, в колонии работал, а у нас пока, судя по вывеске, общеобразовательная средняя школа, – терпеливо растолковал Котик. – Кроме того, не Лебедев ударил, а ему самому нос расквасили.

– Я не знала, мне в буфете по-другому рассказывали, – смутилась Валя. – А что же теперь будет?

– Будут думать, когда директора назначают! – многообещающе заметила Полина Викторовна, отрываясь от телефонной книжки.

– Ну, это вы преувеличиваете! – голосом старого царедворца возразил Борис Евсеевич.

– Сначала все говорят, что преувеличиваем, а потом обязательно оказывается – преуменьшали! – не согласилась Маневич.

– Да вы что! – плаксиво воскликнула Алла. – Всем кости перемыли, а про Максима никто даже не вспомнил! Что с ним теперь будет? Как он завтра в школу придёт? Какой авторитет…

– Какой авторитет, Аллочка? – перебил её Котик. – После таких случаев профессию нужно менять!

– А куда же он пойдёт? – оторопела Валя Рафф, пока ещё не представлявшая жизнь без педагогики.

– Устроится, – успокоила Полина Викторовна. – Везде понаписано «требуется», поэтому с людей требовать не умеют!

– Да если с вас начать требовать!.. – вспылила Умецкая.

– Ну и что будет? – вступилась за подругу Евдокия Матвеевна, и в воздухе запахло хорошим бабьим скандалом.

Алла отвернулась, всхлипнула, ткнула окурок в подоконник, схватила журнал и выскочила из учительской.

– Всегда накурит, насвинячит! – тяжело глянула вдогонку Гиря. – Мне на неё уборщица каждый день жалуется!

– Совершенно обнаглели! – с порога поддержал спор почасовик Игорь Васильевич. – Преподаватели курят в учительской, дети – в раздевалке… Я Кирибееву сейчас замечание сделал, а он мне чуть дым в лицо не пустил! Товарищи, а что вы на меня так смотрите?..

Игорь Васильевич разбирается в делах нашей школы так же, как в политической жизни неведомого островного государства, давно забытого богом и международными средствами массовой информации.

9

Не знаю, как у других, а у меня есть одно странное свойство: идёшь, допустим, в какое-нибудь незнакомое место и непременно надеешься встретить там, «средь шумного бала», необыкновенную, потрясающую устои жизни женщину. Конечно, ничего такого не случается, но в следующий раз обязательно томишься теми же самыми ожиданиями.

Три месяца назад, впервые придя в нашу школу, я сразу увидел Елену Павловну, она стояла около лестницы и спокойно ожидала, когда воспитанный, наверное, по системе Никитиных ученик завершит своё головокружительное скольжение по перилам. Но догадливый ребёнок понял, что едет прямо в строгие объятия преподавательницы, и резко затормозил на середине, уцепившись руками за металлические узоры ограждения. Он был похож на повисшего в ветвях ленивца…

Я подошёл и поинтересовался, где находится кабинет директора. Елена Павловна с мимолётным интересом глянула на меня и, приняв за вызванного на ковёр родителя, доброжелательно объяснила, про себя, должно быть, прикидывая: чей же это папаша до сих пор не знает дорогу к школьному начальству? А ведь, черт побери, женись я, как многие мои однокурсники, лет в двадцать, и мой ребёнок ходил бы сейчас в третий класс!.. И рос бы, скорее всего, в неполной или переформированной семье. Но мы снова отвлеклись.

Тогда, три месяца назад, я быстро нашёл любовно отделанный шефами кабинет Стася, отдал ему документы и сел заполнять бумаги, необходимые для устройства на работу, хотя настроение было такое элегическое, что впору рисовать на листке по учёту кадров профиль этой молоденькой учительницы со шрамиком-«перке» на щеке! Объясняю: она удивительно напоминала одну мою прежнюю, очень хорошую знакомую. Между прочим, у меня есть такая теория: всю жизнь мы долюбливаем свою первую любовь. Честное благородное слово, все женщины, к которым я испытывал серьёзные чувства, были похожи на сероглазую кокетливую девочку Сашу. Целых два года она доверяла мне свой портфель, и до сих пор ладонь помнит обмотанную гладкой липнущей изоляцией ручку её сумки. Кажется, сейчас такие формы ухаживания в средней школе не приняты, а тогда я был дважды бит соперниками, проводил долгие вечера под милым окном, спрятавшись в зарослях старомосковской сирени, и чуть не заработал искривление позвоночника, постоянно оглядываясь на Сашу во время уроков. Одним словом, это была обыкновенная школьная любовь, невинный пустяк, детское томление, но вот штука – сладость и горечь от неё до сих пор блуждают по моему повзрослевшему и кое-что испытавшему телу! Но я снова отвлёкся!

Звонок давно отмобилизовал учителей на шестой урок и оборвал споры о поединке Лебедева и Кирибеевича (шутка Котика).

– Порядка нет! Твёрдой руки нет! – проговорила, уходя последней, Гиря.

Как сказал бы ведущий радиотеатра: «Сцена опустела, в комнате остались только задумчивая Елена Павловна и взволнованный Петрушов. Казаковцева рассеянно выглядывает в окно, а Андрей Михайлович нервно листает журнал, но заговорить первым никак не решается…»

Все-таки я не мастер первого броска!

– Вам жалко Лебедева? – неожиданно спросила Елена Павловна.

– Жалко!

– А вы представляете себя на его месте?

– Нет… Нет, не могу! – мне стало не по себе от такого вопроса.

– Максим Эдуардович сделал непростительную ошибку! Я никогда не отбираю записки у ребят. Мало ли что там!..

– Думаю, ничего особенного! «На том же месте, в тот же час»…

– Напрасно, Андрей Михайлович, вы так думаете! А если вы серьёзно решили осваивать смежные специальности – я имею в виду педагогику, – то учтите: современная девушка расстаётся с невинностью гораздо раньше, чем со школьной формой, у некоторых старшеклассниц личный опыт, по крайней мере в количественном отношении, побогаче, чем у многих преподавательниц. И поверьте, ученицы обсуждают между собой не только цвет ваших глаз, рост и покрой костюма…

– Ну вы скажете! – оторопел я, потому что во мне, как в каждом мужчине, под наносным слоем цинизма таился базальт целомудрия.

– Уверяю вас! Я недавно вызвала Челышеву на откровенный разговор, хотела объяснить, что нехорошо кружить голову сразу нескольким мальчикам… Так и сказала, идиотка, – «кружить голову». А Вика посмотрела на меня большими чистыми глазами и выдала: «У каждого свои вкусы: вам нравится индивидуальный секс, а мне – групповой… Ну и что?»

– Так и сказала?

– Так и сказала, но только не возмущаться нужно, а думать. У нас этику и психологию семейной жизни ведёт Гиря! Она недавно мне жаловалась: написала на доске новую тему «Что такое готовность к браку?», а девятый класс заявил, что «всегда готов!» и сорвал занятия.

– Смешно!

– Грустно, Андрей Михайлович! О семье должен рассказывать человек, знающий, что такое супружеское счастье!

– Ну, тогда с кадрами всегда будет сложно.

– Не смейтесь! Вы думаете, почему в учительской постоянный базар? Потому что собрались одни одинокие бабы. Считайте! – Елена Павловна начала загибать длинные пальцы. – Гиря своего мужа при всех «чулидой» называет, держит ради ребёнка. Раз! Маневич двух мужей салонной жизнью замучила – убежали! Два! Клара Ивановна замужем не была и, по-моему, не знает, что это такое. Три! Алла развелась, а теперь мечется… Сами знаете! Четыре! Девчонки из младших классов, как покурить соберёмся, стонут: «Где познакомиться с мужиком? На группе продлённого дня что ли?!» Одна познакомилась – влюбилась в папашу своего ученика… Продолжать или хватит?

– Хватит. Но получается, что Гиря не самый плохой вариант?

– Выходит – так…

– А вы?

– Что – я? А-а… Ну, со мной посложней: у меня уже была попытка к семейному счастью…

– Не понял… Хотя лучше не объясняйте.

– Ну, почему же, все равно вы у нас человек временный. Мне даже интересно знать ваше мнение. Вы поверите, что с близким человеком можно расстаться из-за внепрограммной экскурсии?

– Не поверю.

– Вот видите… А тем не менее. Представьте, что вы надумали жениться…

– Попытаюсь…

– Попытайтесь! Подали заявку, отстояли очередь за австрийским платьем, купили кольца со скидкой. И вот когда нужно ехать в Ленинград представляться родителям жениха, невеста заявляет, что должна на каникулы везти правофланговый отряд по местам боевой и трудовой славы. Вы говорите: «Очнись, девочка!» – а она: «Я ребятам обещала!» Вы говорите: «У тебя с головкой все в порядке?» – а она: «Я ребятам целый год обещала!» Вы говорите: «Или я, или правофланговый отряд!» – а она, идиотка: «Поедем потом. Я ребятам обещала!» И тогда вы отвечаете: «Ну что ж, школа – это тоже семья, правда, очень уж большая…»

– Я бы так не ответил!

– Вы уверены?

– Почти…

– Спасибо, что не соврали! Вы умеете слушать, а учителя так привыкли говорить, что не понимают даже самих себя. Кстати, выслушайте и Аллу, ей есть что сказать вам…

Елена Павловна опустила глаза на кулон, подошла к окну и выглянула на улицу.

– Дети ждут? – поинтересовался я.

– Опаздывают… – отозвалась она и перекинула через плечо сумочку на длинной цепочке.

– Надеюсь, в этом году вы детям ничего не обещали?

– Обещала поехать в летний трудовой лагерь в паре с Чугунковым. Вот такой печальный факт! – весело ответила Казаковцева и вышла из учительской.

Меня всегда потрясало одно удивительное обстоятельство: как это я, оставаясь самим собой, ухитряюсь одних поражать мудростью и галльским остроумием; в разговоре с другими мямлить и демонстрировать редкостное скудоумие; а с третьими – как это было сейчас – щебетать такую чепуху, словно мой речевой аппарат не имеет никакой связи с мозгом, а замкнут на какую-нибудь икроножную или даже ягодичную мышцу?..

Через минуту после ухода Елены Павловны в комнату вбежал взволнованный завхоз Шишлов и позвал меня к директору. При этом он так радостно твердил, что искал меня по всей школе, точно обнаружил в конце концов не в учительской, а по крайней мере на чердаке.

В распахнутое окно, выходившее из директорского кабинета прямо на пустырь, ломилось рычание моторов. Если вслушаться, казалось, два трактора шумно обсуждают свои производственные вопросы. Фоменко раздражённо хлопнул рамой, и землеройные устройства перешли на зловещий шёпот.

– Сумасшедший дом! – определил место своей работы Стась. – Но участок я у них все-таки вырву! Жалко, директорский пацан хорошо учится! Как он у тебя?

– Нормально.

– Да-а, если б дети всех начальников были балбесами, школа процветала! Директор школы, чтоб ты знал, – это Остап Бендер: не извернёшься, ничего не будет: ремонта, мебели, наглядных пособий… Ничего! Правда, и разница есть: за Остапом Ибрагимовичем государство не стояло, а за мной стоит и дышит в затылок…

Тут Фоменко сильно потёр затылок ладонью, то ли иллюстрируя сказанное, то ли борясь с давлением.

– Не жизнь, а какая-то игра в «наоборот». Воспитание трудом! Звучит? Вот ученички на прядильной фабрике и распутывают вручную бракованные нитки. Чему они научатся? Ничему. Только на собственной шкуре почувствуют, сколько их мамочки дерьма гонят! Вчера на вычислительном центре были. Ребята после экскурсии спрашивают: «Станислав Юрьевич, когда у нас в школе компьютеры будут?» Будут, говорю, дайте только срок! А на самом деле: у роно таких денег и не водится, шефы мнутся, а мы с Котиком изгиляемся, на пальцах учим: «Представьте, дети, что перед вами ЭВМ: этот экран, похожий на телевизор, называется дисплеем и является как бы окном в машину, а это – сердце компьютера – центральный процессор и оперативная память, а вот эти кнопочки…» Я хочу настоящий кабинет информатики пробить!

– Пробьёшь!

– Лоб себе скорее пробьёшь! Осточертели все эти чиновники! Они с тобой даже в кулуарах систему поругают, а придёшь к ним вопрос решать, так у них в органчике, извиняюсь, в магнитофончике, любимая кассета стоит: «Подождём… Изучим ситуацию… Не торопитесь…» Слава богу, завроно у нас – нормальный мужик, хоть их комсомола пришёл… Все, что могу сказать!

Фоменко встал из-за стола, подошёл к большому обшарпанному металлическому сейфу, достал оттуда бутылку боржоми, с помощью обручального кольца поддел пробку, но вода оказалась совершенно негазированной, и Стась разочарованно напился прямо из горлышка.

– Ведь ты пойми, – продолжил он, возвращаясь к столу, – сегодняшние дети – прагматики! Хорошо ли, плохо ли, но это так! Нам с тобой ещё можно было на словах объяснить, чем социализм лучше капитализма, а им примеры подавай, факты из жизни! Мы им долдоним: «Сегодня отличник учёбы, а завтра ударник труда!» Можно трубы проложить и на Запад энтузиазм качать… за валюту!.. Отличник учёбы… А на черта им отлично учиться, если жестянщик автосервиса может кандидата наук садовником нанять?! На черта им учиться, если они в седьмом классе уже знают, что есть институты, куда поступают только по праву рождения, что престижная работа все равно достанется аристократенку, будь он хоть трижды заторможенным! А раз так, зачем уважать учителя? Гораздо интереснее двинуть ему в торец и наблюдать, как мы тут засуетимся! Все, что могу сказать…

Мой руководитель снова направился к сейфу и с ненавистью допил минеральную воду.

– Как себя Макс чувствует? – перевёл я разговор на ту тему, ради которой, надо думать, и пригласил меня Стась.

– А ну его к чёртовой матери! Поддубный недоношенный… Где я в конце года физика искать буду?!

– Не понял… Что, так серьёзно?

– А ты как думал? Подожди, ещё Расходенков подключится, тогда запоем! У них с Лебедевым давние счёты. Да и у нас в школе анонимное творчество цветёт и пахнет…

– А что Макс говорит?

– Да что он может сказать! Рыдает, как баба. Только что звонил. Я его пока на бюллетень отправил. Чтоб ты знал!

В дверь заглянула замученная вечерним институтом секретарша и сообщила, что директора спрашивает родительница.

– Запускай! – разрешил Фоменко и протянул ей исписанные листки. – А это перепечатай!

– Машинка сломалась…

– Опять? Вот электродрянь! А где списанный «Ремингтон»?

– Шишлов в норку утащил! – наябедничала она.

– Сниму со всех должностей! – обобщённо пригрозил Стась. – Запускай мамашу!

В кабинет вошла дефицитно одетая женщина. Я подумал, что если за каждой частью её гардероба постоять в соответствующей очереди, провести под магазинами пришлось бы около года. От неё так и веяло покорностью, какую умеют на себя напустить только очень сварливые женщины. Преобразившийся Стась поднялся ей навстречу, изысканно поприветствовал, усадил и стал интересоваться, как дела на работе, дома, как обустраивается новая квартира – он даже это помнил.

– Ох, Станислав Юрьевич, – с тяжкой обидой на судьбу проговорила мамаша, – всю жизнь теперь за мебель расплачиваться буду. Дешевле ещё одну дачу построить!

– Ничего, ничего, – успокоил её Фоменко и глянул на меня. – Вы женщина трудолюбивая. Все там же работаете?

– А где ж ещё, на базе… Если что-нибудь…

– Спасибо… У меня все есть… Но одна просьба к вам у нас все-таки будет. Трудно вашему Серёже учиться, не получается… Мы тут на педсовете обсудили, специалисту его показывали… Давайте-ка с будущего года определим Серёжу в спецшколу, в 359-ю…

– В дефективную! – возвысила голос мамаша, и я почти увидел, как новенькая, импортной выделки овечья шкурка упала к её монументальным ногам. – Никогда! Если ваши учителя работать не умеют – мой ребёнок не виноват!

– Но ведь другие дети нормально успевают, – увещевал Стась. – А Серёжа до сих пор по слогам читает, чтоб вы знали! Вы поймите, мы добра хотим: мальчик он послушный, добрый…

– Никогда! – пропустив мимо ушей тонко нацеленные похвалы, ответила родительница. – У меня оба брата в этой школе учились, и ничего хорошего не получилось… Мой ребёнок будет учиться в нормальной школе, мы свои права знаем!

– Они знают! – снова вскипел Стась, когда мамаша победно вышла из кабинета. – Сначала детей в пьяном угаре штампуют, а потом права качают! Она ведь и школу бесплатным приложением в своей семейке считает! Вот если бы с неё за обучение драли втридорога, а сыночек полным портфелем двойки домой таскал – тогда в голове не мебель была, тогда бы она со мной по-другому разговаривала!.. Школа! – Фоменко сорвал трубку зазвонившего телефона и тут же добавил совершенно подчинённым голосом: – Слушаю вас, Николай Петрович! Да… Конечно… Усвоил! Как раз с классным руководителем разбираюсь. Нет-нет, совсем не так было! Да… Конечно… В три часа собираю педагогический консилиум!..

Положив трубку, Стась покачал головой, криво усмехнулся и с горьким удовлетворением сообщил:

– Уроки ещё не кончились, а в роно уже знают. Шумилину позвонил какой-то родитель и нижайше донёс, что в триста восемьдесят шестой учителя избивают учеников. Приятно чувствовать надёжное плечо родительской общественности. Все, что могу сказать! Понял теперь, куда тебя студенческий друг втравил? Испугался?

– Не очень…

– Молодец! – уверенно, по-директорски продолжал Стась. – Завтра, в крайнем случае послезавтра проведёшь собрание ученического коллектива и осудишь. Кто у тебя комсорг, Ивченко?

– Ивченко…

– Подготовь с ним глубокую обвинительную речугу: мол, государство тратит на них народные деньги, а они свинячат и так далее. После консилиума поедешь домой к Кирибееву. Если его застанешь, тащи в школу, не застанешь – поговори с матерью. Отец у него в ЛТП отдыхает. Усвоил?

– Усвоил, – отозвался я. Честно говоря, мне был неприятен этот руководящий тон, потому что в конце концов в школу я не рвался, пришёл, чтобы выручить Стася, работаю временно и выслушивать отрывистые команды своего приятеля не обязан…

Верхним чутьём одарённого администратора Фоменко мгновенно уловил мои обиды и около двери остановил меня участливым вопросом:

– Слушай, Андрюша, а как у тебя дела с журналом?

– Обещают.

– Ты уж меня сейчас не бросай! Схарчат твоего друга, с потрохами схарчат! Я тебя прошу! – добавил он совершенно пряничным голосом.

– Ну, о чем ты говоришь! – воскликнул я, борясь с набегающей слезой.

Вот такой у меня характер: скажи доброе слово и вей верёвки.

Педагогический консилиум был назначен на 15.00, а в половине третьего привезли зарплату. Получение честно заработанных денег – одно из главных жизненных удовольствий, но обставлять это торжественное мероприятие мы пока не научились. Мало того, по моим наблюдениям, кассиры выдают деньги с тайной ненавистью, словно платят из собственного кармана. Наверное, их профессия – самая вредная.

Потом мы собрались в кабинете директора и терпеливо ждали, пока Стась договорится о встрече со своими кредиторами – он изнурительно выплачивал долги за садовый домик. Внеклассный организатор Евдокия Матвеевна ёрзала на стуле, заглядывала в сумочку и мысленно распределяла семейный бюджет. Председатель месткома Борис Евсеевич рассеянно похлопывал себя по боковому карману, предвкушая встречу с «деточкой». Секретарь партийного бюро Клара Ивановна презрительно поглядывала на наши финансово озабоченные лица, но сама наверняка прикидывала, сколько можно потратить в «Академкниге», а сколько оставить на неприхотливую бессемейную жизнь. Я почему-то страшно переживал, что вопреки унизительным просьбам получил жалованье засаленными трёшками и рублями. И только шеф-координатор Лёша Ивченко смотрел на нас ясными глазами, не замутнёнными мелочными подсчётами.

Наконец Станислав Юрьевич положил трубку, преобразился и возвестил:

– Товарищи, все вы знаете о безобразном случае, который произошёл сегодня в девятом классе. Лебедева я защищать не собираюсь: он взрослый человек, учитель и обязан держать себя в руках…

– А не распускать руки-то! – вставила Гиря.

– Попрошу не перебивать, – нахмурился Фоменко. – В настоящее время, чтоб вы знали, Максим Эдуардович взял бюллетень. Когда выздоровеет, мы с ним разберёмся самым серьёзным образом.

– Что с ним случилось? – холодно осведомилась Клара Ивановна.

– Адреналиновый криз, – не моргнув глазом, ответил Стась. – Но меня сейчас больше волнует состояние учебно-воспитательной работы в девятом классе. Вы помните, что в начале года в него влилось много детей из других школ, ученического коллектива как такового не было. Но ушедшая от нас в декрет Зинаида Геннадиевна последнее время больше думала о своём собственном потомстве, нежели о подрастающем поколении в целом…

– Она о нем всегда мало думала! – сообщила Гиря.

– Попрошу без комментариев! – одёрнул Стась, покосившись на Ивченко. – Так вот… Во втором полугодии мы оказались в сложном положении и попросили Андрея Михайловича нас выручить…

– Простите, «мы» – это кто? – спокойно спросила Опрятина.

– Мы – это я! – твёрдо ответил Фоменко и продолжал: – Понятно, за три месяца Петрушов не мог исправить положение, а мы с вами, педагогический коллектив, партийная и комсомольская организации, должной поддержки ему не оказали. В результате мы имеем то, что имеем! Теперь о Кирибееве: парень он сложный, семья воспитания не обеспечивает, по его поводу мы несколько раз объяснялись с инспекцией по делам несовершеннолетних. Думаю, с ним нужно решать раз и навсегда. Все, что могу сказать…

Стась поправил страничку настольного календаря и сел.

– Гнать его в шею! – энергично предложила Евдокия Матвеевна. – Он весь класс мутит!

– Исключить ученика посложнее, чем снять с работы учителя! – задумчиво проговорил Котик.

– Думаю, мы сможем от него избавиться, – успокоил Стась.

– А по-моему, товарищи, – Клара Ивановна выпрямилась и обвела взглядом собравшихся, – мы с вами говорим не о том. Если бы в нашей школе учитель был поставлен на должную высоту, мы не разбирали бы сегодня этот чудовищный случай.

– Клара Ивановна недостаточно точно процитировала Владимира Ильича Ленина, – мягко возразил Борис Евсеевич. – А он говорил: чтобы подготовить учителя к его высокому званию, главное – поднять его материальное положение!

– Товарищ Котик, – с настораживающей любезностью ответила Опрятина, – не нужно жонглировать обрывками великих мыслей, тем более в присутствии учеников. Цитирую специально для вас и полностью: «Народный учитель должен у нас быть поставлен на такую высоту, на которой он никогда не стоял и не стоит и не может стоять в буржуазном обществе. Это – истина, не требующая доказательств. К этому положению дел мы должны идти систематической, неуклонной, настойчивой работой и над его духовным подъёмом, и над всесторонней подготовкой к его действительно высокому званию и, главное, главное и главное – над поднятием его материального положения». – Клара Ивановна перевела дух, потом подумала и добавила: – «Странички из дневника», том 33, страница 424…

– Какое издание? – совершенно серьёзно уточнил Борис Евсеевич.

– Четвёртое.

– Сдаюсь.

– Так вот, – резко продолжала Опрятина, – этой «систематической, неуклонной, настойчивой работы» у нас в школе нет!

– Я же сказал, Лебедева мы строго накажем! – раздражённо объяснил Стась.

– Избавиться от одного, наказать другого – это ещё не решение вопроса! – не согласилась Клара Ивановна.

– Усвоил! – примирительно ответил Фоменко. – Теперь послушаем товарища Ивченко.

Шеф-координатор, беспокойно следивший за спором учителей, вздрогнул:

– Мы в классе посоветовались… – запинаясь, начал он. – Кирибеев не хотел… Он хотел только вырвать руку. Мы перевоспитаем…

– Сначала сами воспитывайтесь-то! – крикнула Гиря.

Ивченко окончательно растерялся, поглядел на меня и сел.

– А сейчас послушаем классного руководителя, – словно усталый конферансье, объявил Стась и грустно кивнул в мою сторону…

Я встал, промямлил что-то о роковых жизненных ситуациях, а потом стал делать недопустимое – оправдываться… Потом снова спорили, Стась закурил, открыли окно – и шум словопрений смешался с треском бульдозеров. Как и следовало ожидать, коллективный разум к конкретному выводу не пришёл. Фоменко пообещал посоветоваться в роно, а Клара Ивановна усмехнулась и переложила кружевной платочек в другой рукав.

– К Кирибееву? – спросил меня Борис Евсеевич, когда мы выходили из кабинета. – На обратном пути загляните ко мне домой. Обсудим!

Он достал виртуозно сложенный из обыкновенного тетрадного листка пистолетик и написал на нем адрес.

– Откуда это у вас? – полюбопытствовал я.

– Пятый класс мастерит. Умельцы…

10

Квартира Кирибеевых выглядела именно так, как и положено выглядеть жилью человека, серьёзно и давно пьющего. В маленькой прихожей на круглых, сшитых из разноцветных лоскутков половиках валялась стоптанная, чинёная обувь, и только пара белых лицензионных кроссовок выделялась, точно богатые европейцы, затесавшиеся в негритянское гетто. На кухне вибрировал старый, круглобокий, весь в чёрных пятнах отлетевшей эмали холодильник. В одной комнате стояла чуть отодвинутая от стены полутораспальная кровать, а рядом – самодельный двухламповый торшер со столиком в форме палитры. Стулья подобрались разномастные, а в серванте скопились разнокалиберные чашки, стаканы и даже две обыкновенные пивные кружки – большая и маленькая. И только огромный куб цветного телевизора намекал на те времена, когда хозяин ненадолго завязывал с пьянкой.

На двери, ведущей во вторую комнату, висела цветная фотография, изображающая леденящий момент: один лоснящийся от пота боксёр-профессионал сносит челюсть сопернику. В дверь был врезан английский замок. Мать Кирибеева, худая женщина с длинным, покрасневшим, как от насморка, носом, сняла со стула разбитый, обмотанный скотчем телефон и предложила мне сесть.

– Екатерина Николаевна, когда придёт Виктор? – спросил я, радуясь, что догадался поглядеть в журнале имя-отчество Кирибеевой.

– Они с отцом у нас не докладываются, – почти с ненавистью ответила она.

– А Виктор не рассказывал вам, что сегодня произошло в школе?

– И не расскажет. Слава богу, есть добрые люди – позвонили… Мало вам, что мальчик под тумаками вырос, теперь его ещё и в школе мордовать будут!

– Екатерина Николаевна, вас ввели в заблуждение! Собственно, не вашего сына учитель ударил, а наоборот, Виктор ударил преподавателя физики Лебедева…

– И правильно! Нечего руки распускать… Какой же он учитель, если на ребёнка замахивается?! Я на съезд напишу!

– Не волнуйтесь: Лебедева и без ваших писем накажут. А вот за судьбу Виктора я беспокоюсь: он ведь мальчик-то в принципе добрый, да и учиться мог бы неплохо…

Женщина посмотрела на меня недоверчиво-удивлённым взглядом, всхлипнула и сквозь слезы сказала:

– Витя вас тоже хвалит, когда с Викой по телефону говорит… А так ведь от него слова не услышишь, ничего родной матери не скажет…

– Отца он тоже не слушает?

– Может, и слушался, если бы тот языком ворочал. Одна надежда была на школу, поэтому и в девятый класс его уговаривала пойти. А вы с ним справиться не можете… Что же теперь за учителя такие? Я вот как нашего Александра Тихоновича вспомню, мурашки бегают: огрызнуться боялись! Вся деревня к нему советоваться ходила…

– Давайте мы с вами так договоримся, – осторожно перебил я. – Виктору скажите, чтобы в школу пришёл: самое скверное, если он в конце года занятия станет пропускать. Писать никуда не надо, зла вашему сыну никто не желает. Я постараюсь сделать все от меня зависящее. Договорились?

– Ага, договорились! – подтвердила Кирибеева, вытирая слезы.

– А скажите, Екатерина Николаевна, кроме Вики, друзья у Виктора есть?

– Из школы ему только Гена Расходенков звонит, очень хороший мальчик, и родители у него замечательные… А сюда никто не ходит: отец всех гоняет…

– А ещё есть друзья или просто знакомые?

– Есть. Тут во дворе компания, их у нас «бандой четырех» называют! Ждём не дождёмся, когда этих жеребцов посадят! Они-то Витю и пить, и безобразничать научили! – закончила она с такой злостью, словно в доме Кирибеевых спиртного не водилось вовеки.

– Значит, Екатерина Николаевна, – подытожил я, прощаясь, – писать никуда не нужно. Я сделаю все, что от меня зависит!

«Теперь остаётся выяснить, что, собственно, от меня зависит», – рассуждал я, спускаясь по лестнице.

Во дворе, точнее, не во дворе, а в полосе отчуждения, расположенной между тремя серыми жилыми башнями, я заметил нескольких подростков. Издали один парень был похож на Кирибеева, он кивнул в мою сторону, что-то сказал, и пацаны громко, выламываясь друг перед другом, заржали. Потом они лениво снялись со скамеек, опоясывающих добротный доминошный стол, и двинулись к одному из подъездов.

Наверное, я смалодушничал, но решил-таки не подражать кинематографическим педагогам и не пошёл на решительный воспитующий контакт с трудными подростками: не стал догонять, отбирать гитару для того, чтобы показать, как под звуки шести струн можно петь лучшие образцы русской и советской песенной классики. Тем более что у них была не гитара, а серебристый японский магнитофон.

К Котику я заявился на полчаса раньше условленного времени и застал интересную картину: за раздвинутым, как для приёма гостей, обеденным столом расположились трое незнакомых ребят, одетых в ученическую форму. Судя по напряжённым лицам и сопению, они решали конкурсные задачки.

Борис Евсеевич прикрыл дверь в комнату и подсунул мне большие суконные тапки, какие в музеях обувают поверх ботинок. Я огляделся: прихожая была загромождена книжными полками, вместительной вешалкой и плетёным ящиком для шлёпанцев. На полках выстроились книги, единообразно обёрнутые программистскими распечатками и пронумерованные: 532, 533, 534…

– Во избежание расхищения книжных фондов! Нет-нет, дети не берут, а вот дамы, – Борис Евсеевич по-холостяцки улыбнулся, – все время просят что-нибудь интересненькое почитать… Пойдёмте на кухню – я заварю чай!

О том, что Котик – активный холостяк, гроза студенток-практиканток, я, конечно, знал. Поседелый, солидный, прихрамывающий, он брал лаской и вниманием. Чашечка кофе в Доме кино, где у него водились знакомые, серьёзный разговор и долгие проницательные взгляды, несколько неторопливых услуг во время педагогической практики – и вот девушка, привыкшая к зарождению и осуществлению любви в стремительных современных ритмах, вдруг понимает: а ведь в старой классической музыке что-то есть! К сожалению, и расставался Борис Евсеевич в добрых давних традициях – с объяснениями, слезами, угрозами, короче, в муках. Одно такое «прощание» я как-то невольно застал в «курзале». Студентка, именная стипендиатка, гордость курса, плакала у него на плече, а он гладил её короткие, похожие на птичий хохолок, волосы и убеждал отеческим голосом, что жизнь длинна, многообразна и неожиданна. О, если бы существовали точные методы химического анализа, позволяющие по составу слез восстановить сами печальные события! Я думаю, исследование лацканов котиковского буклированного пиджака перевернуло бы даже самые холодные, самые чёрствые души!

Борис Евсеевич взял заварной чайник и со значением спросил, какие добавки я предпочитаю – мяту, чабрец, жасмин. Потом накрыл чайник специально для этого предназначающейся сванкой, извинился и пошёл заканчивать занятия с ребятами. Было слышно, как он проверяет ответы, объясняет ошибки, журит за бестолковость, даёт домашнее задание. Наконец входная дверь хлопнула, и хозяин вернулся.

– Несколько лет тому назад, Андрей Михайлович, – пояснил он, проверяя заварку, – мы с вами разве что на балконе бы поместились, столько страждущих было! А сейчас в технические вузы недобор. Да и вообще нынче от репетитора не квалификации требуют, а связей. Худо это, очень худо!

– А ребята откуда? – спросил я.

– Отовсюду. Я ведь тридцать четыре года в школе, у абитуриентов дети подросли. Внуков, правда, пока ещё не было. Я, знаете, ничего, кроме знаний, не обещаю. И взаимным опылением не занимаюсь!

– Не понял?

И тогда Котик, разливая коричневый чай в пиалы, начал объяснять: есть, оказывается, и такой способ, очень простой и надёжный. Допустим, вы учитель математики и у вас имеется в классе непроходимый двоечник. Прибегают родители и умоляют: «Позанимайтесь с ним, ради бога, нам для своего ребёнка ничего не жалко!» Тогда вы возмущаетесь, мол, странное предложение, мол, жестоко карается! Родители ломают руки, а вы, разумеется, из сострадания, начинаете вслух размышлять: «Вообще-то у меня есть один знакомый преподаватель, на курсах повышения квалификации познакомились. Но не знаю, согласится ли…» Папа-мама умоляют, вы ничего не обещаете, а потом звоните напарнику и говорите: «Старик, тут у меня для тебя один балбес нарисовался!» А тот радостно отвечает, что у него для вас такой же подарочек имеется. Через месяц-другой оба балбеса начинают приносить отметки получше, но, конечно, не настолько, чтобы отказаться от услуг репетитора, а родители млеют от счастья и надрываются, зарабатывая ребёнку деньги на дорогу в страну знаний. Вот это и называется взаимным опылением.

– Но в репетиторстве как таковом, – твёрдо закончил Котик, – ничего зазорного не вижу. Кстати, вам, словеснику, должно быть известно, что образ студента-репетитора один из самых распространённых в русской литературе. Даже Ленин занимался репетиторством, – правда, бесплатно!

– Но ведь, по идее, школа сама должна справляться с успеваемостью!

– О чем вы говорите! По идее, картошку мы должны покупать в магазине, а носим с рынка. Как вам, кстати, работается? Когда от нас уйдёте?

– Вы уверены, что я уйду?

– Уверен. Школа – это вредная привычка, в которой со временем находишь удовольствие, но вы втянуться попросту не успеете, хотя ученики, я слышал, о вас неплохо отзываются. Опять-таки с литературным расследованием хорошо придумали. Подсказал кто-нибудь?

– Сам дошёл.

Борис Евсеевич поощрительно похлопал меня по руке.

– Послушайте, Андрей Михайлович, не заслуженного, но послужившего родному просвещению работника. Зачем вам менять престижную профессию на наше безнадёжное дело. Вы же видите, на какую высоту у нас учитель поставлен, Клара ведь правильно возмущалась… Иные родители считают учителей неудачниками, не нашедшими в жизни место получше, – и детям своим внушают. Когда наш Фоменко купил дачку, в роно анонимку направили: откуда у директора школы деньги на это? И правильно, простому учителю десять лет нужно котлетами питаться и отпуск на балконе проводить, чтобы позволить себе недвижимость. Мы-то с вами ещё перед классом можем поактерствовать, а родители только личным примером воспитывают. Если они долдонят «не укради», а сами с работы тащат, ребёнок таким же хапугой вырастет. Когда папаша нашего Кирибеева лупцует сынка и приговаривает: «Я тебе, сволочь, подерусь!» – понятно, что парень вырастет скуловоротом. Мы с вами наш педагогический авторитет холим, а дома дети слышат, что учителя – злобные, невежественные, коварные существа…

– А разве таких нет?

– Вы умница! Конечно есть: Гиря, например, в серпентарии должна работать, и то змеи разбегутся… Если вы, Андрей Михайлович, решите остаться в школе, буду только рад. Конечно, хороших людей больше, чем плохих, но почему-то именно хороших всегда не хватает, особенно в школе. Вам никто не говорил, что вы умеете слушать?

– Говорили! – засмеялся я.

– И ещё хочу вас предостеречь, как человек, сам пострадавший от большого и нежного сердца. Определитесь с направлением главного удара! Буриданов осел, к вашему сведению, не своей смертью умер: пока он раздумывал между двумя стогами, его попросту гнус заел. Вы меня понимаете?

– Понимаю, – отозвался я, краснея.

– Замечательно. Теперь переходим к предмету нашей встречи. С Лебедевым все ясно: он в школе работать не будет, и это я понял давно. От Кирибеева Станислав Юрьевич тоже избавится, и осуждать его за это не станем.

– Не понял? Как избавится?

– Молча. Переведёт в другую школу в обмен на такого же шалопая. В начале года мы приняли парочку экземпляров из триста восемьдесят первой. Теперь за ними должок – возьмут, как миленькие…

– Знаете, я обещал матери Кирибеева…

– Напрасно… Сразу чувствуется, что вы произрастали в эпоху повышенных обязательств. Подумайте лучше о классе! Не дай бог, ребята вообразят Кирибеева пострадавшим, – наплачетесь вы тогда с этим самым ложным товариществом. А родители?! Телефонная сеть сегодня лопнет от перезвонов! Мужайтесь, Андрей Михайлович… А лучше всего не ввязывайтесь в эту историю и, если через месяц собираетесь уходить, лучше увольняйтесь сейчас. За Фоменко не бойтесь: он перспективный товарищ, отобьётся. Я не очень путано объясняюсь?

– Вообще-то путано…

– Это потому, что мыслю диалектически.

Наш разговор был прерван музыкальным звонком.

– Вторая смена, – объяснил Борис Евсеевич. – Скоро вступительные экзамены, а репетитор – источник знаний…

В прихожей стояли модно прикинутые, как выражаются мои ученики, близнецы, брат и сестра. Две пары совершенно одинаковых туповатых глаз посмотрели на меня. Даже мудрая природа иногда ошибается, дублируя откровенно неудачные экземпляры…

Домой я добирался нарочито медленно, задерживаясь у афиш, бесцельно заглядывая в магазины, присаживаясь на свежепокрашенные бульварные скамейки, – в общем, не торопясь, возвращался в своё однокомнатное кооперативное одиночество. Сначала у меня возникла даже мысль позвонить кому-нибудь и пригласить, так сказать, на чашечку чая, но ведь – рассуждал я – нужно будет ещё и разговаривать, а для этого после шести уроков, педагогического консилиума и двух внеклассных мероприятий просто не оставалось сил. И поэтому, придя домой, первым делом я на всякий случай отключил телефон:

И кричит душа моя от боли,
И молчит мой чёрный телефон…

11

Первые дни работы в школе я неизменно опаздывал к началу первого урока: то автобусы в моем «спальном» районе вымирали, а потом появлялись целыми табунами, то половину проверенных тетрадей я забывал на кухне – и приходилось возвращаться домой, то, выйдя на улицу, обнаруживал, что не почистил ботинки… Иногда я просто-напросто просыпался слишком поздно, а случалось – по задумчивости проезжал мимо школы. Кстати, служа в газете, я тоже постоянно опаздывал на планёрки, но в конференц-зал всегда можно было войти с преувеличенной осторожностью, изобразить на лице полное бессилие перед судьбой и, сев рядом с товарищем, поинтересоваться шёпотом: «Меня ещё не ругали?»

В школе все по-другому. Стоило мне задержаться два-три раза – и в моих классах начались повальные опоздания. Целые ученические коллективы входили после давно отгремевшего звонка и озарялись беззащитной улыбкой, которую быстренько переняли у меня. Я провёл с собой серьёзную разъяснительную работу, купил будильник с апокалипсическим звоном и каждый вечер перед сном занимался аутотренингом: мучительно представлял, как поутру буду, задыхаясь, прыгать через ступеньки, а перед самой классной дверью усмирять дыхание и принимать вид человека, задержанного в пути делами государственной важности. На следующий день я просыпался и с ужасом принимал серый рассвет в окне за пасмурный полдень. Словом, через неделю я стал приходить в школу за четверть часа до занятий, успевал поболтать с коллегами и встречал опоздавших учеников так, словно впервые сталкиваюсь с таким качеством человеческой натуры, как непунктуальность.

Вот и сегодня ровно в 8.15, минуя неприбранный пришкольный скверик, я подошёл к дверям, но меня не пустили.

– Открой, дурак! – плаксиво кричали столпившиеся у входа девочки и барабанили в дверь кулачками.

– Тридцать копеек! – торговался изнутри маленький вымогатель Шибаев. Он ещё не ведал, какие суммы платят люди, чтобы пройти, например, в институт!

– Ну-ка открой! – приказал я.

Сделалось тихо, потом донёсся шум неравной борьбы, дверь распахнулась, и было видно в проёме, как побагровевший Чугунков влачит Шибаева в сторону физкультурного зала.

Я скинул плащ в тесной учительской раздевалке, которая запирается на ключ в то время, как ребячьи вешалки напоминают отдел самообслуживания в магазине «Детская одежда», потом достал расчёску, продул её, безнадёжно оглядел свою ширпотребовскую физиономию и стал причёсываться.

Я уже собирался выходить, когда в раздевалку вдвинулась Евдокия Матвеевна, она тяжело вздымала грудь, а в разрезе платья виднелась буроватая, покрытая слоновьими морщинами кожа.

– Были у Кирибеева? – спросила она, распушая свалявшиеся волосы.

– Был…

– Вертеп?

– Я бы не сказал, но отец пьёт, мать не справляется…

– Лимита чёртова, по улице-то спокойно не пройдёшь! – оборвала меня Гиря и сообщила без всякого перехода: – Буду тянуть вашего Ивченко на «пятёрку», язык-то у него длинный!

– Нет, по-моему, очень дельный парень! – не подтвердил я.

– А как у вас Расходенков-то? – поинтересовалась Гиря.

– А вот он действительно ребёнок с большими демагогическими способностями…

– Да, очень способный мальчик, – согласилась Гиря и, многозначительно поглядев на меня, добавила: – Вы ему тоже помогите!

Неловко рокировавшись с Гирей, я покинул узкую раздевалку и только тогда сообразил, что она просто-напросто предлагала мне натянуть Расходенкову «четвёрку» в обмен на «пятёрку» для Ивченко, которого все считают моим любимцем. Ничего, впрочем, удивительного: редкий день Гиря уходит из школы без букета цветов, коробки конфет или чего-то более значительного, завёрнутого в толстый слой бумаги.

Около директорского кабинета стоял Стась и подобострастно прощался с моложавым генералом.

– Кто это? – спросил я у Котика, внимательно наблюдавшего за происходящим.

– Генерал-майор Бабакин, отец малолетнего Бабакина, – задумчиво ответил Борис Евсеевич.

Вот это новость! В журнале, в разделе «Общие сведения об учащихся», значились одни мамаши, хотя полагалось вписывать «фамилии, имена, отчества отца, матери или лиц, их заменяющих». Не знаю, может быть, тесные графы не вмещают всех необходимых сведений, а может быть, так делают, чтобы не обделять ребят, растущих в неполных семьях. Но отца-генерала вписать стоило! Возможно, есть школы, где отцы-генералы во время родительских субботников выносят мусор, отцы-министры подметают пол, а матери-кинозвезды моют окна, но для нашего учебного учреждения визит высшего офицера – событие!

– Нет, все-таки армия – самая здоровая часть общества! – умильно проговорил Стась, подходя к нам и потирая руку, ещё хранившую тепло генеральской ладони. – Очень интеллигентный родитель, скромный. Все, что могу сказать…

– А кто его вызывал? – взревновал во мне классный руководитель.

– Никто. Сам пришёл и возмущался безобразной выходкой Кирибеева. Обещал поддержку.

– Больше он ничего не обещал? – спросил я, видя, как плавится от счастья мой руководитель.

– Обещал экскурсию на танкодром! Чтоб ты знал…

– Я был уверен, что вы сговоритесь, – тихо заметил Котик. – Все-таки в одном звании…

– В каком звании? – не сообразил Стась.

– Директор гимназии, сиречь школы, по табели о рангах – действительный статский советник, штатский генерал, иначе говоря. Так что прогибаться не обязательно…

Под дребезжащий звонок я поднялся на третий этаж и у самого кабинета литературы встретил Бабкина, он нёс из учительской журнал, держа его в руке, словно поднос, и петляя, точно официант, лавирующий между столиков.

– Челышева бастует! – запросто объяснил он в ответ на мой удивлённый взгляд.

Девятый класс был в полном сборе, за исключением Кирибеева и Расходенкова. Я освободил передние столы и усадил несколько человек за письменные ответы по пройденному материалу, а когда собрался отметить отсутствующих в журнале, заявился Расходенков, явно чем-то озабоченный.

– Можно я сяду? – попросил он.

– Зачем же такой крюк делать? Давай сразу к доске! – предложил я. – Расскажи нам, как молодые герои «Вишнёвого сада» представляли себе будущее!

– Они думали, что вся земля – наш сад?.. – полувопросительно ответил Гена.

– Кто – они? – уточнил я.

– Аня… – прислушиваясь к товарищескому шёпоту, ответил испытуемый.

– И ещё кто?

– Петя Трофимов… – неуверенно добавил Расходенков, демонстрируя незаурядную остроту слуха.

– Что они считали главным в жизни? – задал я ещё один наводящий вопрос.

– Труд! – не задумываясь, сообщил Расходенков.

– Правильно. Помните, Трофимов говорит: «Человечество идёт вперёд, совершенствуя свои силы. Все, что недосягаемо для него теперь, когда-нибудь станет близким, понятным, только вот надо работать, помогать всеми силами тем, кто ищет истину…»

– Вот память, а! – уважительно покачал головой Бабкин.

– А ещё Петя Трофимов говорит, – с места добавил Ивченко, – что у нас в России работают пока очень немногие и что большинство интеллигенции ничего не делает и к труду не способно… И ещё он говорит, что мы отстали по крайней мере лет на двести, что мы только философствуем, жалуемся и пьём водку…

– Садись, – разрешил я Расходенкову.

– А что мне поставили? – въедливо спросил он, отправляясь на место.

– Три. Трудиться ты ещё не научился. А Чехов, между прочим, устами Трофимова говорит, что прошлое можно искупить только страданием, только необычайным, непрерывным трудом…

– Страданием – это точно! – горестно согласился Бабкин.

– Конечно, – с притворной покорностью согласился Ивченко. – Пети и Ани будут честно работать, а Лопахины вырубать вишнёвые сады и строить дачи.

Класс с интересом наблюдал за нашим спором и был явно на стороне шефа-координатора.

– Конкретнее можно? – попросил я, потому что отрицать всегда легче, чем предлагать.

– Можно, – отозвался Ивченко и вежливо встал. – Я не верю, когда Петя отказывается от двухсот тысяч…

– Та-ак! – я почувствовал, что получающийся разговор намного нужнее нудных ответов на заранее известные вопросы. – Был и такой, что за ста тысячами в огонь чуть не полез. Напомните?

– «Идиот»! – подсказал Бабкин.

– Достоевского! – пояснила Челышева, с удивлением и интересом глядя на шефа-координатора.

– Неужели?! – похвалил я. – Так было всегда: одни презирают деньги, другие лезут за ними в огонь. Каждый сам выбирает себе дорогу!

– Зачем же тогда учителя получают зарплату? – спросил памятливый Ивченко.

– А зарплату учителям повысили! – усугубил улыбающийся Расходенков, он передал на задний стол какой-то лист бумаги и теперь освободился для дискуссии.

– Давайте по порядку, – спокойно сказал я, чувствуя, что преждевременно порадовался творческой активности учеников. – Антон Павлович содержал большую семью, часто нуждался в деньгах, к тому же он заключил очень неудачную сделку с книгоиздателем Марксом, который попросту обобрал писателя. Речь о другом. Нельзя жить только заботами о хлебе насущем, нужно думать и о небе!

– Отчего люди не летают? – уныло спросил Бабкин.

Мы засмеялись. Меня окатило редкое чувство педагогического всесилия, я понял, что именно сейчас должен поставить точку в нашем споре, такую точку, которая запомнится и, может быть, станет отправной в дальнейшей жизни моих учеников:

– Однажды великий древнегреческий философ, слава которого гремела до самой ойкумены, прогуливался в окружении учеников по садам Ликея. Тогда занятия проводились в форме прогулок…

– Жили же люди! – восхитился Бабкин.

– …Так вот, – продолжил я, – в самый разгар учёной беседы к ним подошёл богатый виноторговец и насмешливо проговорил: «Послушай, мудрец, у меня нет умных мыслей, но у меня есть золото, у меня нет знаний, но у меня есть красивые рабыни, у меня нет красноречия, но у меня есть сладкое красное вино, – и стоит мне только крикнуть, как все твои ученики перебегут ко мне! Не веришь?» – «Охотно верю, – спокойно ответствовал философ, – потому что твоя задача намного легче: ты тянешь людей вниз, а я стараюсь поднять их вверх!..»

Я вдохновенно вышагивал по классу и в самый патетический момент заметил, что Челышева и Обиход меня не слушают, а перешёптываются, склонившись над машинописной страничкой. Точным и изящным движением я изъял посторонний текст, отвлекающий учеников от занятий, и проследовал к столу. Замучили эти девичьи тесты: какой киноактёр вам нравится, что вы больше цените в мужчине, можно ли выходить замуж в чёрном платье?.. Ладно, разберёмся потом, а сейчас самое главное – не потерять стратегическую инициативу!

– Ивченко совершенно правильно отметил, – заговорил я, – что многие недостатки, описанные великим художником, живы и по сей день, а избыть их можно только кропотливым трудом. Так давайте начинать с себя, давайте по-настоящему работать на своём месте, потому что тех, кто только жалуется, философствует и пьёт водку, предостаточно. Давайте мы будем другими.

– Если будем, то давайте! – простенько поддержал меня выдохшийся Бабкин.

– Через тридцать секунд собираю письменные ответы. Время пошло! – совершенно другим, приказным тоном сообщил я, сел за стол и положил перед собой конфискованную страничку. На стандартном листочке чисто и ровненько было напечатано:

«Заведующему Краснопролетарским

районным отделом

народного образования

тов. Шумилину Н.П.

Уважаемый Николай Петрович!

К Вам обращаются учащиеся 9-го класса 385-й школы. В нашем классе произошёл возмутительный случай: учитель физики Лебедев М.Э. пытался ударить ученика Кирибеева В.М., который, в свою очередь, пытаясь защититься, нечаянно задел Лебедева М.Э. по лицу.

Директор школы Фоменко С.Ю., поддерживающий с Лебедевым М.Э. внеслужебные отношения, во всем обвиняет Кирибеева В.М. и планирует его исключение из школы с последующей отправкой в колонию для несовершеннолетних.

Просим Вас разобраться и восстановить социальную справедливость».

А дальше шли подписи: аккуратно выведенные и торопливо нацарапанные, витиеватые, серьёзно продуманные монограммы и неудобочитаемые закорючки… Вот тебе и точка отсчёта для будущей жизни! Вот тебе и сады Ликея! Я нашёл подпись Ивченко и поглядел на шефа-координатора, но он напряжённо уставился в окно.

– Что это за подмётное письмо? – с плохо сыгранной иронией спросил я.

– А разве мы не имеем права?! – вскинулась Челышева.

– Имеете… Прав у вас много! Только чего вы добиваетесь?

– Социальной справедливости! – сообщил Расходенков.

– И кто же так хорошо владеет деловым слогом? – с издёвкой поинтересовался я.

– А у нас была «рыба»! – беззаботно сообщил Бабкин. – Между прочим, вы обещали рассказать про «рыбу»!

– В другой раз. А эту бумагу вы отдадите мне сами. И надеюсь, никто никогда не узнает об этой эпистолярной подлости! – для убедительности я хлопнул ладонью по письму и направился к двери.

– А письменные ответы? – крикнул вдогонку Расходенков.

– После звонка принесёте в учительскую, – ледяным голосом распорядился я.

Выйдя в коридор, я почему-то вспомнил, что у Елены Павловны сегодня выходной день, и ощутил в душе совершенно космическое одиночество.

12

Весь следующий урок я был удручён и рассеян. На большой перемене Полина Викторовна и Евдокия Матвеевна, ориентируясь на публику, повели тонкую беседу о том, что вчерашнее кошмарное происшествие тесно связано со стилем руководства, воцарившемся в педагогическом коллективе за последние два года. Они явно надеялись, что в спор вступит с утра взвинченная Алла и можно будет хорошенько встряхнуться и настроиться на учебно-воспитательный процесс. Однако Умецкая не обращала внимания ни на них, ни на меня, зато заглянувшая в учительскую Клара Ивановна, к всеобщему изумлению, отчитала интриганок холодно и жестоко.

Видя мою печаль и связывая её с отсутствием Казаковцевой, чуткий и отзывчивый Борис Евсеевич решил меня расшевелить и стал обстоятельно разъяснять, почему в условиях всенародной борьбы с процентоманией и приписками вывести ученику «двойку» за полугодие невозможно. Судите сами, ставить неудовлетворительный балл никто не запрещает, но в таком случае от учителя требуют план индивидуальной работы по ликвидации пробелов в знаниях пострадавшего ученика. Для наглядности Котик привёл пример: допустим, вы селянин, и на вашем каменистом поле не всходит и не может взойти злак, тогда вас заставляют пахать и орошать неблагодарную почву до тех пор, пока вы не вырастите урожай или на худой конец не отрапортуете об этом. Тогда в классном журнале появляется «тройка», а в голове у питомца остаётся прежний вакуум.

– Так что, – подытожил Борис Евсеевич, – оставь надежду всяк сюда входящий… Приписки начинаются в школе, остальное – только следствие…

Нашу содержательную беседу прервал запыхавшийся завхоз Шишлов, он звал меня к директору.

Стась стоял, опершись руками о крышку стола, наклонив голову и подавшись вперёд, точно спринтер, приготовившийся к старту. На стуле перед ним раскинулся широкоплечий, бородатый гражданин в сером твидовом пиджаке.

– Так что вы от меня хотите? – вопрошал Стась.

– Справедливости, Станислав Юрьевич, социальной справедливости! – отвечал посетитель, при этом рот у него заметно кривился вбок, как у некоторых певцов.

Фоменко выпрямился, обречённо вздохнул и представил нас друг другу. У могутного Валерия Анатольевича Расходенкова, младшего научного сотрудника малоизвестного НИИ, оказалось мягкое и очень осторожное рукопожатие.

– Наслышан, наслышан, – сообщил мне активный родитель. – Ну, и как ваш Пустырев поживает? Гена каждый вечер рассказывает! Если найдёте роман, я первым, как говорится, забил почитать!

– Можем не найти, – ответил я.

– Ну, ничего, ещё что-нибудь для ребят придумаете. Отвлекать их надо от улицы, от потребительства, от западного влияния… Дети добрее, честнее нас, взрослых!

– Валерий Анатольевич возмущён поступком Лебедева. Требует для него гражданской казни! – расшифровал туманную фразу Расходенкова мой руководитель.

– Родительская общественность возмущена, – подтвердил папаша, – а вы пытаетесь замять дело! Это идёт вразрез с требованиями реформы.

– Вы о реформе пришли разговаривать? – зловеще спросил Стась.

– Я мыслю комплексно, – сознался Расходенков с той продуманной раскованностью, какую наблюдаешь у телевизионных комментаторов. – Реформа начинается с учителя! И я не отделяю случившееся в нашей школе от…

– Реформой, Валерий Анатольевич, – перебил я, – могут назвать или не назвать какое-нибудь событие только потомки или историки. Все остальное – мероприятия… Конечно, за исключением денежной реформы…

– Странная позиция для советского учителя! – спокойно удивился родитель.

– Нормальная позиция, – на всякий случай уточнил я. – И нам, и вам ещё нужно заслужить, чтобы нашу сегодняшнюю работу назвали реформой.

– Боюсь, детям самим придётся вступиться за своё достоинство. По-моему, вы недооцениваете гражданской зрелости современных подростков! – предостерёг Расходенков.

– Боюсь, мы недооцениваем гражданской незрелости некоторых родителей! – в тон ему ответил я.

– Тогда нет ничего удивительного, что именно у вас в классе произошёл этот возмутительный случай. И дело тут не только в вашем скромном педагогическом опыте! – твёрдо глядя мне в глаза, сообщил принципиальный папаша. – Кстати, я навёл справки: из газеты вы ушли не по своей воле. Коллектив отторг!

«Коллектив отторг» – так говаривал мой бывший шеф о сотрудниках, которых выдавил из редакции. Фоменко слушал наши словопрения с недоумением: он ещё ничего не знал о письме, сочинённом этим криворотым златоустом.

– Кстати, Станислав Юрьевич, – Расходенков сочувственно посмотрел на директора, – в прошлом году я предостерегал вас, что Лебедев не способен работать с детьми, что он злобно необъективен. А вы, помнится, тогда поддержали Максима Эдуардовича. Кто же, выходит, прав?

– Оценки вашему сыну мы не повысим! – отрезал Фоменко. – Все, что могу сказать!

– Не надо передёргивать! – возмутился Расходенков, и его рот уполз куда-то за ухо. – Я вас ни о чем не просил и справедливого отношения к своему ребёнку добьюсь в другом месте! А мы, родители, так радовались, когда выдвинули молодого директора, но, видимо, бывают кадровые ошибки…

– Что вы имеете в виду? – на лице у Стася выступили пятна.

– Я имею в виду, Станислав Юрьевич, что в школе грубо попирается детское самоуправление, принимаются на работу учителя, не понимающие смысла реформы, наконец, доходит дело до рукоприкладства! Полагаю, соответствующие инстанции заинтересуются этой чудовищной ситуацией…

– Уходите! – закричал Стась, топая ногами. – Или я вас вышвырну вон!

– Удивительный такт! – усмехнулся папаша, вставая, и я понял, что даже вдвоём мы не сможем выставить его из кабинета. – Слава богу, в нашей стране к письмам трудящихся относятся с особым вниманием.

– Ну, и… – крикнул Стась, но я успел схватить товарища за руку, понимая, как он посоветует Расходенкову использовать будущее заявление в инстанции.

Когда мы остались одни, Фоменко подошёл к сейфу, вынул боржоми, сжевал какую-то таблетку и сказал:

– Удивительная сволочь! Восточной борьбой занимается! Все, что могу сказать…

– А почему, собственно, негодяй должен быть лысым, маленьким и суетливым? – удивился я.

– Вот собака! – не унимался Стась. – Торговаться пришёл! Письмами пугает… Письма он писать умеет, кляузник! Шумилина я предупрежу, а вот если он в райком партии побежит? – стратегически рассуждал мой руководитель.

– Не побежит, он поумнее ход придумал – от имени класса письмо в роно написал…

– Откуда ты знаешь?

– У ребят отобрал. На машинке отпечатано. Очень грамотное. Про тебя слова есть… Оказывается, ты поддерживаешь с Максом «внеслужебные отношения».

– Давай сюда! – Стась нетерпеливо протянул руку.

– Я им вернул.

– Зачем?

– Они мне сами отдадут! – неуверенно ответил я.

– Экспериментатор! Инженер детских душ! У кого письмо?

– Да пойми же, нельзя отбирать – Расходенков только этого и ждёт! Надо переубедить ребят…

– Письмо должно быть у меня, – непререкаемо ответил Стась. – Понимаешь? Делай, что хочешь – убеждай, разубеждай, переубеждай! – иначе будет скандал на весь город… Усвоил?

– Да. Но ты не вмешивайся! Я сам…

Фоменко выскочил из-за стола, повернулся ко мне спиной и с грохотом распахнул окно.

– Не учителя, а сплошные Макаренки и Песталоцци! – пробурчал разъярённый руководитель, когда я покидал комнату…

В школе кипела перемена: между резвящимися детьми с независимым видом дружинника прогуливалась дежурная по нижнему этажу Полина Викторовна, возле раздевалки, смущённо отколупывая от стены гусиную кожу краски, млел в обществе своей плечистой десятиклассницы Володя Борин, а прямо напротив директорского кабинета совершенно случайно фланировал Расходенков, и на его губах играла шпионская улыбка…

После шестого урока я подошёл к кабинету химии, остановил разбегавшийся девятый класс и объявил, что завтра будет собрание.

– Вы зря стараетесь – у нас самоуправление! – откровенно сказала Челышева, разглядывая в зеркальце нежелательные образования на лице.

– Очень хорошо, но я пока ещё ваш классный руководитель!

– Вы уверены? – удивился Расходенков.

– Уверен! – жёстко ответил я. – Поэтому попрошу до завтрашнего дня никаких глупостей не делать, иначе будет очень плохо! Вы меня поняли?

– Разгул школьной демократии, – мудро заметил Бабкин.

Шеф-координатор посмотрел на меня с сожалением и принялся накручивать на пальцы свои кудри.

– Так мы идём сегодня к Чаругину или нет? – громко спросил я, повернувшись к Ивченко.

– Идём, – ответил он, оглядываясь на ребят.

В школьной столовой я застал Гирю, – держа в руке раскидистый букет роз, она возмущалась, что всем учителям печёнки хватило, а ей, как всегда, не досталось.

– Давай, я тебе свою отрежу! – огрызнулась буфетчица Таня, собирая помощницу Тоню для прибыльной торговли с лотка.

– Я свинячью печёнку не ем! – прямо ответила Гирина.

– А сегодня и не было говяжьей! – простодушно пожала плечами Таня.

Я сидел за столом, ел суп из маленькой детской тарелочки с надписью «Общепит» и горевал. Мне было совершенно ясно, что ребята, узнав о моем визите к Стасю, оскорбились.

Удивительное дело! В сложившейся ситуации все по-своему правы: девятый класс спасает товарища, Стась – карьеру, Расходенков печётся о годовых оценках своего отпрыска, Лебедев жаждет сочувствия, Алла ищет надёжного спутника жизни, Гиря мечтает о килограмме свежемороженой печёнки для дома, для семьи… Я понимаю всех и никому не могу помочь. Один мой давний приятель говаривал в подобных случаях: «Всех жалко, но себя жальче всех!» Наверное, это правильно, но почему же тогда так скверно на душе? Я чувствовал себя брошенным… Да-да, брошенным, как пять лет назад, когда мы расстались с ней или, говоря языком моих детей, разбежались. Я встречался с ней больше года и уже привык к тому, что после самой шумной ссоры через день, в крайнем случае через неделю, она снова будет сидеть у меня в комнате, возле книжного шкафа и делать вид, будто совершенно не понимает моего нетерпения. От первого, познавательного брака у неё осталась слабенькая и очень капризная девочка. Чтобы вдосталь пообщаться со мной, приходилось звонить бывшему мужу и просить, чтобы он посидел с дочерью. «Супружник, уволенный за профнепригодность», – так она отзывалась о нем, – был тоже капризен, и переговоры выливались в запоздалые выяснения несостоявшихся семейных отношений. Поэтому те вечера, когда она могла остаться со мной, становились редкими праздниками. А утром она вела себя так, точно никакой наготы у неё нет и не было, и я действительно почти не верил в нашу недавнюю близость или, как выражаются мои ученики, – «контакт». С Аллой было совсем не так… Но я отвлёкся.

Кстати, она – не Алла, разумеется, – первая спросила меня о том, почему я ушёл из школы и стал журналистом:

– Ты, наверное, не любишь детей?

– У меня их пока нет, – остроумно ответил я.

После очередной ссоры я долго выдерживал характер, а когда наконец позвонил, то услышал, что меня не желают видеть. Подобное уже случалось, и я, выждав неделю, телефонировал снова, но услышал – впервые! – тот же самый ответ. А через два дня наш общий знакомый, точно кот-книгоноша, притащил все, что она брала у меня почитать. Я устроил засаду возле её конторы и долго ходил взад-вперёд, прикрывая газетой примирительный букет. Она вышла последней и с холодным удивлением спросила:

– Разве я вернула не все книги?

– При чем тут книги… Что случилось?

– Зачем объяснять? – равнодушно улыбнулась она. – Ты сам говорил, что слова начинаются там, где кончается все остальное…

– Но ведь…

– Но ведь ты сам всегда говорил, что любовь – соавторство…

– А что ещё я говорил?

– Ты говорил так много, что мне надоело. Извини, меня ждут. Пока!

Интересно, что, только бросая меня или, как говорят мои дети, «снимая с пробега», она назвала наши встречи картонным словом «любовь». И вот тогда я впервые в жизни почувствовал себя «брошенным», впервые ощутил, сколько в этом обыкновенном страдательном причастии ледяной, перехватывающей дыхание пустоты и беспомощного страдания. Я стоял и тупо смотрел, как, роясь в сумочке, она подошла к подземному переходу и начала спускаться вниз, точно погружаться в землю, а потом качнула пучком волос, похожим на проросшую луковичку, и пропала. Рассказывали, очень скоро она вышла замуж за своего сослуживца, инспектора пожарной охраны. У неё была очень странная походка, плавная, опасливая, как будто она шла по затихшему дому и боялась скрипом половиц разбудить уснувших жильцов. Как выясняется теперь, у неё была ещё одна особенность, или даже достоинство: она была похожа на Елену Павловну Казаковцеву.

13

На пороге нас встретил невысокий худощавый старик, одетый в синюю шерстяную «олимпийку» и отороченные мехом кожаные тапочки. Лицо его было покрыто сетью маленьких морщин, напоминавших годовые кольца. Во рту он держал дымящуюся папиросу с мундштуком, сложенным в хитрую гармошку.

– Здравствуйте, мы из школы! – представился я.

– Здрасьте! – отозвался Чаругин прокуренным голосом и протянул руку. – Проходите… Заболел я, давление подскочило…

– Может быть, в другой раз? – неуверенно спросил я.

– До другого раза дожить нужно! Проходите! – и он повёл нас в комнату, по дороге с ворчаньем расправив синие школьные брюки, неряшливо брошенные на спинку стула. В квартире пахло сдобным тестом и лекарствами.

– Как вас величать? – поинтересовался Чаругин.

– Меня – Андреем Михайловичем.

– А молодого человека?

– Алексеем, – ответил я за смущённого Ивченко.

– А меня – Иваном Георгиевичем, – с каким-то неудовольствием по отношению к самому себе доложил старик. – Садитесь.

Над диваном, застеленным клетчатым пледом, висел давнишний портрет Верховного главнокомандующего Сталина и увеличенная фотография в металлической рамке: молодой капитан с грудью, покрытой крупной чешуёй наград, и широколицая девушка в платье с острыми приподнятыми плечами. Ивченко остановился перед снимком и, кажется, начал пересчитывать награды.

– Не считай! – махнул рукой Чаругин. – Теперь ещё больше, хоть на спину вешай: одних юбилеев сколько перепраздновали! Две медали, правда, сын в малолетстве потерял… Это теперь мы над железками трясёмся, а раньше, как в войну с пацанами играть, так: «Папаня, дай медальку!..» Но книжки наградные все, как одну, сохранил…

Чаругин, потирая затылок, отправился на кухню, пообещав «сообразить чайку». Как только он вышел, шеф-координатор показал глазами на портрет Верховного главнокомандующего и вопросительно посмотрел на меня. Я молча пожал плечами, мол, у каждого поколения свои заблуждения и не нам их судить.

Иван Георгиевич вернулся с чашками и тарелочкой домашнего печенья, а следом за ним с чайником в руках вошла та самая широколицая девушка, конечно очень постаревшая и поседевшая.

– А вы что, Андрей Михайлович, извиняюсь, преподаёте? – дождавшись, когда жена разольёт чай и выйдет, поинтересовался Чаругин. – Не литературу?

– Литературу и русский язык, – ответил я, потом хотел добавить о журналистике, но решил не отдаляться от темы. – А что?

– Да ничего хорошего!

– Почему?

– А потому, что математикой уважению к Родине не научишь, математика какой до семнадцатого года была, такой и осталась. А вот история и литература – дело другого рода! Плохо вы ребят учите: никакого уважения не стало, а к старикам и подавно. Мой внук придёт из школы и бабке докладывает: «Васька сказал… Васька спросил… Васька поставил…» А Васька – это Василий Дмитриевич, у которого ещё и сын мой учился! Что ж вы творите, ребята? – поглядев на Ивченко, спросил Иван Георгиевич. – Я читал, в Америке учителя бокс изучают, чтобы от детишек отбиваться! Скоро, значит, и у нас будет?

– Не будет! – растерянно замотал головой Лёша.

– Не бу-дет, – насмешливо повторил Чаругин. – Разболтался народ, развинтился, в особенности молодёжь. Да и старики иной раз… Вот мой сосед, – Иван Георгиевич кивнул на потолок. – Протез пристегнул, инвалидскую книжку в карман и вперёд – куда не зарастёт народная тропа – за водкой, без очереди… Стыд и позор…

В комнату заглянула жена Чаругина и, строго поджав губы, поглядела на Ивана Георгиевича, а потом предложила принести ещё печенья. Мы поблагодарили и отказались, а Чаругин, чтобы скрыть неловкость, обжигая пальцы, заглянул в чайник, помолчал и сказал виноватым голосом:

– Ладно… Скрипеть больше не буду. Вон уже и моя половина глазами буравит: люди, мол, за делом пришли, а ты собачишься! А я, может, потому и собачусь, что вину чую… Рукописи-то у меня нет…

– Отдали кому-нибудь? – спросил Ивченко огорчённо.

– Никому я ничего не отдаю! Мне эти воспоминания товарищ фронтовой завещал, говорил, ещё попросят… Как в воду глядел! Я-то с батальоном всего неделю провоевал, а он почти всю войну прошёл… Совестно и перед покойным, и перед вами. Не уберёг!

Нужно было спрашивать, куда же исчезли папки с мемуарами краснопролетарских ополченцев, но мы молчали, и было слышно, как за стеной повышенной звуконепроницаемости миллионер Челентано поёт о трудной жизни простого итальянского труженика.

– А где же они? – шеф-координатор начал нервно накручивать волосы на палец.

– Где… Там… – Иван Георгиевич безнадёжно махнул рукой. – В макулатуре. Пяти килограммов внучику на зарубежный детектив не хватило, а воспоминания восемь потянули, так он мне три бумажечки сдачи принёс!

– А где это? – заволновался Лёша. – Если объяснить, они отдадут!

– Да я уж и сам туда бегал, – ответил Чаругин. – Поздно. Он ведь ещё на прошлой неделе папки отволок. Мне уже из издательства звонили – спохватились работнички!

В комнату снова тихонько зашла хозяйка, сняла со стула заложенные очками «Воспоминания и размышления» маршала Жукова, тяжело села и скорбно сложила на животе руки.

– Иван Георгиевич, – спросил я на всякий случай, – вы не помните: было в воспоминаниях что-нибудь о Николае Пустыреве, это молодой писатель, он пропал без вести в октябре сорок первого…

– Ничего не было. Точно!

– Понятно… Спасибо, – поблагодарил я, понимая, что нужно прощаться.

– А что о нем писать-то! – словно оправдываясь, продолжил Чаругин. – Грамотный был, очкастый. Сначала писарем походил, потом в строй попросился: кто-то его поддел, мол, в штабе отсиживается…

– А как он пропал без вести? – подавшись вперёд, спросил Лёша.

– Если знают, как пропал, это уже «пал смертью храбрых» называется, а в ту осень не то что бойцы, армии без вести пропадали!

– А вам довелось с ним общаться? – пытал Лёша.

– Довелось… – усмехнулся Чаругин. – Несколько раз замечания делал, что интеллигентный человек, а бриться забывает. За дневник ругал: рядовому составу не положено…

– За дневник? А куда он делся? – с надеждой спросил я.

– Скурили…

– Как скурили? – вздрогнул Ивченко.

– А вот так. Ты уж извини, Алексей, в ларёк за «Беломором» далеко бегать было. Мне как раз страничка попалась, где он нашего старшину описывал, – умора!

– А какой он был, Пустырев? – с обидой спросил шеф-координатор.

– Какой… Задумчивый, а это на фронте последнее дело. Политбеседы с пониманием проводил, хотя меня комиссар и предупреждал, что неприятности у него перед войной были, какую-то книжку вредную написал… А может, и не вредную, тогда, пользуясь занятостью товарища Сталина, много дров наломали…

– А как называлась та книжка? – не унимался Лёша.

– Откуда ж я знаю! – развёл руками Чаругин. – Это, дорогой мой Алексей, действующая армия, а не изба-читальня…

– Когда вы видели Пустырева последний раз? – спросил я и почувствовал себя этаким телевизионным следователем.

– В строю видел, когда их взвод соседям справа на подмогу отправляли. А больше не видел, от всей дивизии тогда один номер остался, и то слава богу! – ответил Иван Георгиевич, потом помялся и попросил: – Вы уж у себя в школе про макулатуру не рассказывайте… А?

Мы проговорили ещё полчаса и условились, что Иван Георгиевич, когда поправится, встретится с ребятами и поделится воспоминаниями о Пустыреве. Расстроенный хозяин вызвался проводить нас до лифта. Как раз когда мы прощались, двери лифта разъехались, и нам навстречу шагнул широкоплечий, коротко остриженный юноша, экипированный в настоящую форменную куртку «милитер».

– Вот он, макулатурщик! – язвительно представил своего внука Чаругин. – В американском бушлате ходит!

– А кто со штатниками на Эльбе обнимался? – улыбчиво ответил парень и вежливо добавил: – Здравствуйте!

Ивченко поглядел на него с ненавистью и, почти оттолкнув плечом, зашёл в кабинку, на стенках которой в сжатых и выразительных фразах была отражена интимная жизнь всего подъезда.

Мы шли по вечернему городу вдоль освещённых витрин, уставленных символами изобилия – пирамидами консервных банок. Навстречу нам попалась крепко обнявшаяся, совсем ещё юная парочка, а следом, точно предостережение влюблённым, усталая женщина проталкивала сквозь толпу детскую коляску.

– Андрей Михайлович, – после долгого задумчивого молчания заговорил Ивченко, – а может быть, в самом деле не стоит ребятам рассказывать про макулатуру?

– Боишься, не поймут? А ведь враньё начинается с монополии на правду. И потом, дорогой товарищ, ты же не скрыл от друзей все, что слышал в кабинете директора!

– Я должен был сказать…

– Ты очень боишься Кирибеева? Только честно!

– Да, боюсь, – с вызовом ответил Лёша. – Вы же ничего не знаете!

– Почему – ничего? Про «банду четырех» знаю…

Комсорг девятого класса и шеф-координатор группы «Поиск» не ответил. Честно говоря, я его понимал. У нас в классе тоже был свой Кирибеев – некий Воронков, мрачный, прыщавый парень, с синей пороховой наколкой на руке. Учителя делали вид, что его не существует, но он существовал, держа в страхе всю школу, и однажды на моих глазах в кровь избил какого-то парня-десятиклассника. Прибежавший на крик учитель труда спросил у меня: «Кто это сделал?» И я, член комитета комсомола, любимец педагогического коллектива, забормотал что-то невразумительное, другими словами, дал ложные показания; пострадавший тоже уверял, будто просто поскользнулся у упал. Воронков поглядел на меня с дружеским презрением и с тех пор при встрече всегда протягивал мне свою влажную и холодную ладонь, и я неизменно пожимал его руку, испытывая одновременно чувство стыда, гадливости и облегчения. Рассказывали, что Воронков избивает собственную мать, и она однажды плакала в кабинете директора, умоляя отправить родного сына в колонию…

– Как ты думаешь, – спросил я Ивченко, – Кирибеев любит свою мать?

– Да, любит, – твёрдо ответил он. – Кирибеев даже с отцом из-за неё дерётся… Помните, он с синяками в школу приходил?

– Помню… А «рыбу» принёс Расходенков?

– Я не могу вам ответить, – глядя под ноги, твёрдо проговорил Лёша.

– Почему?

– Мы так решили.

– За что вы на меня обиделись?

– Вы бегали жаловаться Фоме.

– Кому? Не понял…

– Станиславу Юрьевичу.

– А если это называется поставить в известность руководство? Трудовую дисциплину никто не отменял…

– Я пытался объяснить это ребятам, но они считают, что вы нас заложили…

– А они не говорили, что я шестерю?

– Чего? – не понял Ивченко.

– Ничего!

– Андрей Михайлович, я вас понимаю, но так решило большинство…

– Голосование у вас было тайное или открытое?

– Вы надо мной смеётесь! – сказал Лёша и остановился.

– Мне не до смеха, – отозвался я, продолжая идти вперёд, и шеф-координатор поплёлся следом. – За что, собственно, ты так любишь Кирибеева? Ты без него жить не можешь?

– Я его ненавижу…

– Тогда будь честным до конца, скажи об этом завтра на собрании!

– Нет… Извините… Вы поработаете до конца года и уйдёте, а мне ещё целый год учиться…

– Тебе, Лёша, ещё целую жизнь жить, а это важнее! Коллективный разум и коллективная трусость – вещи разные…

– Хорошо говорите, Андрей Михайлович! Говорите ещё!

– На том стоим! – скромно улыбнулся я.

– Вот именно… Всем же известно, что вы Лебедева ещё с института знаете, а Фома – вообще ваш друг! Вы думаете, мы ничего не видим? Видим! У вас своя команда, у нас своя! И за Кирибеева мы будем драться!

– А что вы ещё видите? – зло поинтересовался я.

– Видим, что слова все кругом говорят правильные, а жизнь все равно несправедливая!

– Например?

– Вам пример из истории или из современности?

– Лучше из истории…

– Пожалуйста! Почему даже после смерти Пустыреву не везёт? Почему одним – все, а другим – ничего? Вы рассказывали, двести человек закрыли грудью амбразуру, и кое-кто даже раньше, чем Матросов. Почему я знаю только Матросова? Он что, лучше всех на амбразуру бросился? Значит, выходит: как ни живи, как ни погибни, – все зависит от случайности, от «шланга», который взял и оттащил воспоминания в макулатуру?!

– Но ведь в воспоминаниях ничего не было…

– А если бы было? А если бы это был роман? Тогда что?!

– Погоди… Давай по порядку! – обстоятельно и спокойно ответил я. – Посмертная слава – действительно дело капризное и часто зависит от случайности. Например, не напиши журналист Лидов про партизанку Таню – и, вполне возможно, всенародно известной героини Зои Космодемьянской не существовало бы… Всенародно известной… Но разве бы от этого её гибель, её предсмертные муки, её смелость исчезли, перестали существовать?.. Конечно, нет! Просто о её подвиге знал бы небольшой круг людей, к примеру, только родственники, однополчане, одноклассники… Но даже если б Зое перед смертью сказали, что о её подвиге не узнает никто, она бы все равно, уверен в этом, не отступила, не сдалась! Но ведь, дорогой мой Лёша, подвиг мы совершаем прежде всего для себя, а только потом – для людей!

– Не знаю… Нас учат жить для людей, а не для себя! – с трудом выслушав до конца мой монолог, ответил шеф-координатор.

– Демагогию ты оставь Расходенкову, – не унимался я. – Вот послушай: однажды меня вызвал главный редактор и поручил написать очерк о парне, который в Афганистане повторил подвиг Матросова…

– А вы, Андрей Михайлович, в Афгане были?

– Не довелось…

– Но очерк вы, конечно, написали?

– Написал…

– Если мне доведётся там побывать, я обязательно пришлю вам письмо, поделюсь впечатлениями…

– Почему ты так со мной разговариваешь?

– Потому что мы с вами не по садам Ликея прогуливаемся!

– Не понял… – теперь я уже остановился и постарался совладать с искушением ответить ударом на удар, попытался но не смог. – Ты зря стараешься! – мне удалось сказать это очень ласково, даже по-отечески. – Напрасно! Вика Челышева никогда не оценит твоего прилежания!

Ивченко замер и поглядел на меня с удивлением. Так несмышлёные дети, нечаянно поранившись, смотрят на красивые брусничные капли крови и ничего не понимают, а потом, вдруг почувствовав боль, начинают горько плакать. Шеф-координатор резко повернулся и зашагал прочь, натягивая на голову капюшон, совершенно ненужный в такой тёплый вечер.

Мимо устало торопились люди: одни – чтобы остаться здесь, в черте Садового кольца, другие – чтобы, постепенно редея, двинуться к Окружной дороге, третьи – чтобы сесть в пригородные поезда и через полтора часа плечом – руки заняты сумками – открыть калитку своего дома. Завтра утром все они потекут в обратном направлении, скапливаясь, сгущаясь, точно армия восставших холопей на пути к стольному граду…

Я сочувственно посторонился: две женщины в чёрных газовых косынках, занимая почти весь тротуар, бережно и скорбно несли похоронный венок. Даже встречная дворняжка испуганно заметалась перед ними и наконец, сообразив, прыгнула между пластмассовыми цветами, точно сквозь цирковой обруч. Из переулка, акробатически извиваясь и балансируя, вырулила на скейтах хохочущая ватага подростков. «К станку бы вас, бугаи!» – крикнул задетый ими нервный гражданин, совершенно непохожий на потомственного заводчанина. А ведь когда-то и мы носились на самокатах с подшипниковыми колёсиками, изображая летучий эскадрон, призванный успеть спасти тонущего Чапаева. Интересно, кого спешат выручить из беды эти ребята? Я помню, после наших самокатных гонок из-за вибрации тарахтящих по асфальту подшипников затекала нога, нужно было садиться на газон и терпеливо ждать, пока вместе с игольчатым покалыванием в тело вернётся движение.

Я остановился и сел на скамейку, потому что явственно почувствовал в ступне то самое, давно забытое самокатное онемение. Меня мучила совесть: «Господи, добрый, смышлёный, немного настырный мальчик, когда же я успел вырасти в морально-этического монстра, которого близко нельзя подпускать к детям?! Бедный, оскорблённый, ошеломлённый шеф-координатор!..» На меня накатило то уничижительное, самоедское настроение, в каком древние выходили на большую дорогу, хватали первого попавшегося прокажённого и с упоением смывали его гноящиеся язвы… А я решил навестить несчастного Макса, обнять его изысканно сутулые плечи и прижать к груди его гордую повинную голову…

Лебедев жил в высотном доме, воздвигнутом в середине века и отличающемся от современных блочных сооружений так же, как ископаемые мамонты отличаются от накомодных слоников. Эту квартиру я запомнил ещё со студенческой поры – простор, высокие лепные потолки, книги, посуда, очень похоже на библиотеку и магазин «Хрусталь – фарфор» одновременно. Тогда, после стройотрядовского сезона, мы собирались у Максима, и я был удивлён, как нежно хлопотала вокруг нас его мать, как обстоятельно расспрашивал об «объёме выполненных работ» чиновный отец. Потом мы решили поплясать, и Максим на пороге своей комнаты устало объяснил увязавшемуся за нами родителю, что его присутствие необязательно.

– Эдик, пусть дети побудут одни! – поддержала сына тактичная мама.

– Конфликт поколений! – рассмеялся Лебедев-старший.

Утомлённые служебной властью, многие большие руководители в домашних условиях совершенно безобидны…

Во дворе лебедевского дома на детской площадке, сработанной «под былицу», два десятка преисполненных достоинства жильцов выгуливали разнокалиберных собак.

Максим открыл дверь и успел ухватить за ошейник рванувшегося на свободу большого чёрного пуделя. Лебедев был одет в бархатный кабинетный пиджак и держал в руке вишнёвую трубку. Я ожидал увидеть его сникшим, растерянным, подавленным, но он был спокоен и философски грустен. На звонок из кухни вышла Алла в мужском махровом халате. Теперь все понятно: «Она его за муки полюбила, а он её за состраданье к ним…»

– Родители в санатории, – объяснил Макс.

На тумбочке у разложенного дивана стояла шкатулка с табаком, лежали трубки и второй том «Опытов» Монтеня: Максим черпал утешение в олимпийской мудрости мыслителей прошлого.

– Ну, что нового? – полюбопытствовал он. – Бесятся?

– Скорее да, чем нет… Стась говорит, что ты не вернёшься? Почасовика до конца года ищет, – ответил я.

– Не вернусь. И тебе не советую задерживаться. Нормальный человек в школе не выживает…

– А кто выживает?

– Простейшие, типа Гири.

– Куда же ты пойдёшь?

– Не знаю… У отца остались какие-то связи.

– А ты без связей когда-нибудь пробовал? – не удержался я.

– Пробовал… До сих пор такое чувство, будто испачкался в чем-то липком и зловонном!

Алла внесла в комнату поднос с кофейными чашками, она быстро усвоила разделение труда в доме Лебедевых.

– Это правда, что девятый класс написал коллективку в роно? – поинтересовалась Алла.

– Правда, – сознался я.

– Ну и что ты собираешься делать?

– Я попросил их не отправлять письмо.

– Ставка на детское великодушие, – покачал головой Максим. – У Голдинга есть роман, в котором дети попадают на необитаемый остров и превращаются в стаю зверей, истребляющих друг друга…

– А Расходенков сегодня убеждал меня, что дети чище, честнее нас взрослых…

– Мы, Андрей, живём в мире красивых слов. И чем подлее человек, тем красивее он говорит, – высказался Макс, изящно отхлебнул кофе и поморщился…

Провожая меня до двери, Алла страстно ворковала о том, как страдает Максим, как скрывает от ежедневно звонящих родителей случившееся, как необходимо ему чьё-то внимание и поддержка. Почуяв ослабленную бдительность, пудель ринулся в приоткрытую дверь и со свободным лаем помчался вниз по лестнице. Вероятно, это было его единственное развлечение в жизни.

Придя домой, я водрузил переносной телевизор на холодильник, безнадёжно порыскал по программам и оставил «круглый стол» комментаторов, споривших о международной жизни: каждый из них имел собственное мнение, постоянно мелькали фразы: «Позвольте с вами не согласиться!» или: «А вот тут-то я с вами поспорю!» – но на самом деле говорили они об одном и том же. Я повязал фартук и принялся лепить пельмени, но телефон звонил не переставая, и скоро трубка стала белой от муки.

Первым был Стась. Он требовал, чтобы завтра «коллективка» лежала у него на столе.

– Андрюша, ты их должен переубедить, чтобы второго письма не было!

– Попробую, – пообещал я.

– Пробуют в пробирках, а ты с живыми людьми работаешь, ты должен! Усвоил?

Вторым был очень вежливый и очень уверенный мужской голос. Звонил отец Вики Челышевой – Юрий Александрович, он просил прощение за позднее беспокойство и предлагал срочно, завтра, встретиться. Мы условились в 8.10 в скверике возле школы.

Третьим был Лебедев. Он извинялся за свои разобранные чувства и просил никому не говорить, что я видел у него Аллу.

– Это серьёзнее, чем ты полагаешь! – разъяснил Макс.

Четвёртым был Чугунков. Он жаловался, что на кросс пришло меньше половины класса, обещал утром дать список прогульщиков и советовал срочно объявлять педагогический террор.

Пятым, и последним, был заместитель главного редактора журнала. Он сообщал, что стойкий пенсионер наконец написал заявление и что чуть ли не со следующей недели я могу выходить на работу.

– Нашли роман Пустырева? – поинтересовался он в заключение.

– Ищем, – отозвался я.

– Давайте-давайте, – поддержал заместитель, – я ведь Пустырева помню, в сороковом году слышал его на диспуте в ИФЛИ… Представляете, какой я уже старый?..

14

Я открыл глаза с тем странным ощущением, какое бывает, если просыпаешься в купе мчащегося поезда под колёсный перестук. За окном совершенно незнакомая местность, в стаканах тёмный безвкусный дорожный чай, а на сердце тянущая командировочная тоска. Впрочем, я запутался: у меня должно быть радостное настроение человека, возвращающегося домой. В Москву… В Москву!.. Как все-таки мы нескладно живём! Утром плетёмся на постылую работу, вечером торопимся к нелюбимой женщине, а потом ищем счастье в официальной таблице выигрышей и ворчим, что лотерея – сплошной обман.

Но что ни говори, а мне нравилось быть учителем. Взять хотя бы мой девятый класс – это же настоящая миниатюра человечества, действующая модель Вселенной, разбегающейся при малейшей попытке наставничества. А все-таки письмо они мне отдадут, принесут на легендарном блюдечке с пресловутой голубой каёмочкой. Это будет мой прощальный выход, и он покажет, какого перспективного учителя теряет мировая педагогика.

Делая зарядку, что случается со мной чрезвычайно редко, я прикидывал, как войду в класс и ровным, бесстрастным голосом спрошу: «Ну, что, будем проводить собрание с президиумом или просто поговорим по душам?» А когда «коллективка» будет лежать передо мной на столе, я попрощаюсь с ребятами и заверю, что роман Пустырева мы все равно обязательно найдём! И ещё напоследок нужно замириться с шефом-координатором. Вчерашний разговор с Лёшей – нелепая ошибка, недостойная взрослого человека, воображающего себя воспитателем. «Вперёд, за орденами!» – как говаривает военрук Жилин, отправляя кого-нибудь в учительскую за журналом.

Внизу, возле почтовых ящиков, две полупроснувшиеся соседки ругали действительность за то, что ДЭЗ собирается на месяц отключить горячую воду. Надуманная проблема! «Холод, голод, тренинг» обеспечивают активное бодрое долголетие!

Среди свежих, ещё пачкающихся типографской краской газет я обнаружил заказное письмо от Елены Викентьевны Онучиной-Ферман: рядом с моей каллиграфически выведенной фамилией в скобках значилось «лично». Я торопился на встречу с Челышевым и читать письмо на бегу не стал.

На автобусной остановке собралась толпа, люди тратили бесценную трудовую энергию, штурмуя узкие двери муниципального транспорта. В автобус я попал только благодаря тому, что разбитной мужичок, прощально затянувшись сигаретой, весело попросил граждан пассажиров сделать глубокий выдох. В конце концов место нашлось всем и, надёжно стиснутый попутчиками, я поехал к метро. Можно было бы говорить о небывалой сплочённости, даже спрессованности нашего недолговечного пассажирского коллектива, если б не скандал, разгоревшийся в душной утробе автобуса, которую немногословный водитель романтично именовал «салоном».

Квадратный пожилой дядя проторил путь к сиденьям для инвалидов с детьми и потребовал, чтобы щуплый парень, почти мальчишка, очистил посадочное место согласно правилам поведения в городском транспорте. Сидящий не отрывался от газеты и являл пример мучительного спокойствия.

– Ухом не ведёт, хамло!..

– Встань, тебе говорят!

– Мы его сейчас поднимем! – сопереживал пассажирский коллектив.

– Я – фронтовик! Я за него, сосунка, кровь проливал! – гневался полнокровный ветеран, и его лицо набухало праведной лиловостью.

– И я – фронтовик! – зло ответил парень и начал комкать газету.

– Ещё издевается!

– Высадить его к чёртовой матери!

– Шпана! – шумело общество попутчиков.

– У меня два ранения! – хлопнул себя по бокам участник войны.

– А у меня ноги нет! – сидящий поднял на нас бессмысленные от ненависти глаза.

– Совести у тебя нет!

– Погодите, ребята, может, он из Афгана?!

– Удостоверение покажи! – зашумели вокруг.

– Нате, смотрите! – крикнул парень и вырвал из нагрудного кармана обёрнутую целлофаном книжечку.

– Садись, деловой! – какая-то женщина освободила ветерану место, переместив две здоровенные хозяйственные сумки, совершенно необъяснимые в такую раннюю, домагазинную пору. – В очередях из-за них не достоишься! Фронтовик!..

– Как вы можете так говорить! – вскинулась молоденькая пассажирка. – Как вам не стыдно!

Пожилой, добившись своего, тяжело сопя, уселся, установил на коленях обшарпанный чемоданчик и уткнулся в окно, а коллектив тем временем переключился на женщину с сумками.

– Весь универсам скупила! Житья от этих приезжих не стало! После работы идёшь – прилавки пустые…

Ветеран понуро глядел сквозь стекло, потом обернулся и проговорил:

– Извини, молодой человек, я не знал…

– Ладно, – отходчиво сказал парень. – Почти каждый день привязываются… Привык…

В метро я смог наконец разорвать конверт и прочитать письмо:

Уважаемый Андрей Михайлович!

Наверное, Вас удивила приписка «лично». Дело в том, что я сначала вообще полагала обойтись без этих тяжких подробностей, не хотела омрачать Вашу радостную цель и рассказывать о том зле, с которым новые поколения (верю!) никогда не столкнутся. Я пишу Вам лично, потому что Вы – педагог, воспитатель, и обязаны знать все без утайки.

Роман Коли Пустырева Вы не найдёте никогда, он сам, своими руками в моем присутствии сжёг рукописи, оба экземпляра. Николая оклеветали. Один негодяй (он уже умер, и я не хочу повторять его чёрного имени) написал донос, в котором называл Колин роман «поклёпом» на нашу действительность, на нашу жизнь, становившуюся все лучше и веселей. Особенно больно то, что я оказалась невольной причиной этой подлости: мы были очень близки с Николаем Ивановичем, а тот негодяй надеялся избавиться от соперника. Потом, много лет спустя, он объяснял свою «роковую ошибку» политической близорукостью и безумной любовью ко мне. Кровь леденеет, когда понимаешь, от каких ничтожеств порой зависит судьба талантливого и поэтому беззащитного человека.

Колю уволили из школы, исключили из комсомола, а после разговора со следователем он сжёг рукопись, искренне считая, что роман был ошибкой. Когда Колю записали в ополчение, он радовался и считал, что его простили и дали право искупить вину на поле боя. Теперь наша мудрая партия жёстко осудила тогдашние перегибы, и мы понимаем: никакой ошибки не было. Останься Коля в живых, он бы обязательно восстановил своё произведение: память у него была блестящая…

Андрей Михайлович, прошу Вас: постарайтесь отвлечь ребят от поисков романа, пусть на всю жизнь их мысли о Николае Ивановиче Пустыреве останутся незамутнёнными, радостными, светлыми. Это будет наш с Вами заговор доброты, наша святая ложь. Простите меня.

Е. Онучина-Ферман
«Вот и все!» – понял я и оставшуюся часть пути тупо рассматривал непроснувшиеся лица пассажиров…

По скверику, вокруг необустроенной ещё клумбы, поглядывая на часы, прогуливался аккуратно причёсанный, гладко выбритый, строго одетый Юрий Александрович Челышев. Весь его президиумный вид совершенно не вязался с запущенным островком озеленения, дожидавшимся очередного субботника.

– Простите, бога ради! – взмолился я. – Транспорт подвёл…

– Ничего-ничего, – успокоил Челышев. – Бывает: утренние пробки, у светофоров подолгу стоять приходится… Конечно, хотелось бы пообщаться основательно, но я – функционер, человек подневольный, живу по графику… Впрочем, у вас тоже жёсткое расписание! Давайте к делу. – Юрий Александрович говорил, потупив взгляд, и лишь в тех местах, каким придавал особое значение, он поднимал глаза и пронизывал собеседника.

– Слушаю вас внимательно! – рассеянно отозвался я.

– Андрей Михайлович, – потупив очи долу, начал он, – не стану скрывать: меня очень беспокоит случай рукоприкладства в вашем классе. По моим данным, информация пошла очень высоко и разбираться будут серьёзно.

– А стоит ли серьёзно разбираться в досадной нелепости? – пожал я плечами.

– Досадная нелепость? Возможно… – Челышев говорил медленно и вдумчиво, словно двигал шахматные фигуры. – Но должностные лица обычно употребляют более точные формулировки: «В ходе работы комиссии факты подтвердились»… Или: «Не подтвердились…» Думаю, вам, как классному руководителю, придётся давать объяснения на самых высоких уровнях. Так вот, я бы хотел… я бы просил, чтобы имя моей дочери в ваших версиях не фигурировало, – сказав это, Юрий Александрович поднял глаза и посмотрел на меня долгим взглядом.

– Не волнуйтесь, – успокоил я. – Вика не виновата, по крайней мере, прямо не виновата…

– Ни прямо, ни косвенно, – напористо уточнил Челышев. – На нашем знамени не должно быть ни одного пятна, у Вики впереди очень непростой институт…

– Интересно, какой?

– Боюсь сглазить!

– Ну, хотя бы в общих чертах?

– В общих чертах – зарубежная экономика.

– Что вы говорите! По-моему, Вика больше интересуется Кирибеевым, чем зарубежной экономикой! – не удержался я.

– Не существенно. Обыкновенное девичье любопытство, немного поднадоели чистенькие мальчики из нашей среды. Я с ней серьёзно поговорил. Не волнуйтесь, мы с женой внимательно следим за кругом её общения…

– Ну, разумеется! – согласился я. – Сначала круг общения, потом наша среда, а там, глядишь, и наша каста…

– Все-таки, Андрей Михайлович, – официально рассмеялся Челышев, – у вас мышление фельетониста. Но я не вижу ничего плохого, если семья помогает обществу готовить дельного работника, а наследственность пока ещё никто не отменял, и генетику продажной девкой империализма, извините, давно не называют! Вы ведь тоже недолго поучительствовали – в журнал уходите?! – Юрий Александрович проговорил это вопросительно, но поглядел на меня строго и утвердительно.

– Вопрос решается, – туманно ответил я.

– Вопросы сами не решаются, их решают: положительно или отрицательно…

– Скажите, Юрий Александрович, – с невинным участием спросил я, – почему вы перевели Вику из спецшколы?

– Об этом мы поговорим как-нибудь в другой раз, – отозвался Челышев и, дружелюбно глядя мне в глаза, протянул руку. – Кстати, Вика бредит вашим Пустыревым! Давайте-ка подумаем и подключим Центральный Совет!

– Не стоит! – ответил я.

Он уходил по переулку мелким коридорным шагом, а на перекрёстке его подхватила чёрная «Волга». Наверное, из окон этой служебной машины мир выглядит как нагромождение фактического материала, не очень удачно подобранного к блестяще составленному отчёту о ходе выполнения перспективного плана…

В школьном вестибюле, обычно похожем на перрон некоего ребячьего вокзала, было тихо и чинно, у дверей, как часовые, стояли дежурные с красными повязками на руках. Дети с гиканьем влетали в школу и резко осаживали: вдоль вешалок прохаживалась грозная Клара Ивановна.

– У нас месячник примерного поведения? – спросил я.

– Нет, у нас в гостях заведующий роно! – значительно сообщила она.

– Будет сидеть на уроках?

– Не предупреждали. Пока он у директора. Кирибеев не появляется?

– Не видно.

– Звоните матери на работу!

– Есть. Разрешите выполнять? – отчеканил я, поедая начальство глазами. Клара Ивановна холодно кивнула: наверное, я не нравлюсь ей ни как педагог, ни как мужчина.

В учительской раздевалке я столкнулся с Полиной Викторовной, она клала последние мазки на свой «грим молодой девушки».

– Как я вам завидую! – вздохнула Маневич, увидев меня в зеркале. – Журналистика – это настоящее творчество!

– А педагогика?

– Подёнщина!

На первом уроке в пятом классе я разбирал с ребятами главу «Одиссей на острове циклопов». Они, замирая, следили, как хитроумный Улисс выпутывается из сложной ситуации, и предлагали много других способов спасения, вплоть до лазерного оружия. В духе времени я постарался не заострять их внимание на «крепком божественно-сладком напитке», при помощи которого был усыплён одноглазый людоед. И все шло прекрасно, пока осведомлённый Шибаев не объяснил товарищам, что «циклоп поймал кайф и вырубился».

Во время урока в класс заглянул заведующий роно, эскортируемый Стасем и Кларой Ивановной. Шумилин сделал успокаивающий жест: мол, не надо беспокоиться – и, молча кивая, слушал доверительный шёпот Фоменко. Они были похожи на врачей, совершающих утренний обход и скорбно задержавшихся возле койки безнадёжного больного.

На перемене, в учительской, Евдокия Матвеевна, как обычно, разыскивала журнал, но разговаривала почему-то шёпотом. Полина Викторовна убеждала непривычно томную Аллу в том, что у нас производственные отношения давно заменены личными – судя по всему, речь шла о том, кому достанется в борениях вырванное у роно высокое звание учителя-методиста, дающее двадцать пять рублей прибавки к жалованью. Елена Павловна была элегически грустна, но при моем появлении – надежды юношей питают! – кажется, повеселела. Чугунков вручил мне обстоятельный список прогульщиков и пожаловался, что Володя Борин, поспорив с Бабкиным, закинул гранату в открытое окно директора картонажной фабрики. Она упала на стол заседаний. И участники совещания, включая представителя райкома партии, на мгновение решили, будто граната настоящая… Случившаяся рядом Валя Рафф тоже наябедничала на влюблённого Бабкина, каковой продолжает ходить в пионерскую комнату и дуть в горны. Борис Евсеевич собрался поведать о том, как в 1958 году в него втрескалась десятиклассница-медалистка, но тут раздался звонок…

На втором уроке в шестом классе меня ожидало радостное событие – посещение Клары Ивановны. Она уселась за последнюю парту и после каждого моего слова с недовольным видом делала пометки в блокноте. Честно говоря, плана урока у меня не было: я собирался быстренько отщелкать междометия и перейти к повторению. Перестраиваться пришлось на ходу, получилось не ах, но, по-моему, дети все-таки усвоили, что «ах» – это тоже междометие. Тимофей Свирин, оказавшийся за одним столом с суровым завучем, вёл себя невообразимо примерно и постоянно поднимал руку, но только было непонятно: просится он к доске или просто чешет за ухом. Рисковать я не стал.

На перемене, анализируя мою беспомощность, Опрятина обнаружила отсутствие плана, сообщила, что у меня плохо с дифференцированным подходом к ученикам, а в заключение порадовала мыслью, что педагогика – это профессия, а не сезонная халтура.

Третий урок был в том же шестом классе. Я обнаружил, что оценок в журнале маловато, и вызвал нескольких учеников читать наизусть «Смерть пионерки». Когда молодость повела в «сабельный поход» Тимофея Свирина, в кабинет заглянул завхоз Шишлов и передал два распоряжения директора: обязательно забежать в конце дня и в понедельник пройти флюорографию.

Потом я, как говорят в армии, «согласно программы» рассказал ребятам о невезучем «рыцаре печального образа», а в заключение объяснил, что имя Дон-Кихота стало нарицательным и теперь так называют честных, благородных, добрых, но неудачливых людей.

– Андрей Михайлович, а ваш Пустырев тоже был Дон-Кихотом? – спросила Рита Короткова.

– В известной степени, – удивлённо ответил я.

– А можно мы вместе с девятым классом будем искать его роман? – выпалила она, оглядываясь на товарищей.

– Можно! – разрешил я и пощупал письмо.

На перемене я дозвонился до Екатерины Николаевны Кирибеевой и получил взволнованные заверения, что её сын и мой ученик каждое утро с портфелем уходит в школу. Теперь все понятно! У римлян имелись две специально уполномоченные богини: Итердука и Домидука: первая сопровождала детей на занятия, вторая приводила их домой. Древним было хорошо, а как жить нам, учителям-атеистам? Молиться Итердуке? Надо попробовать…

15

По коридору, озираясь улыбкой, шёл Кирибеев. Он равнодушно, словно надоедливый подлесок, разводил в стороны лезущую под ноги малышню, церемонно здоровался за руку с десятиклассниками и благосклонно кивал наиболее заслуженным восьмиклассникам. Я представил себе Кирибеева взрослым мужиком, эдаким недобрым молчуном, которого чтут и дома, и на работе, но не потому, что уважают, а просто не желают с ним связываться.

Он неторопливо подошёл к кабинету литературы, где в ожидании звонка томился девятый класс, и ребята встретили его по-разному. Ивченко отвернулся. Бабкин и Борин как ни в чем не бывало продолжали изображать рок-группу: один, покачиваясь и завывая, подражал электросинтезатору, а другой, дёргаясь и подпрыгивая, тарахтел за ударную установку. Зато Вика Челышева, будущая зарубежная экономка, сразу повисла на кирибеевском плече и, кивая в мою сторону, торопливо докладывала обстановку, а Расходенков топтался около них и верноподданно поддакивал. Они прикидывались, будто не замечают меня, хотя прекрасно видели, как я разбираюсь с пятиклассниками, устроившими конный бой.

– Встать, суд идёт! – крикнул Бабкин, когда после звонка я вошёл в кабинет. Ребята шутку не приняли и молчаливо почтили вставанием своего недолгого классного руководителя. Я сел за стол, перелистал, чтобы успокоиться, журнал и для начала поинтересовался, почему ряд товарищей – список прилагается – не соизволил вчера явиться на традиционный районный кросс. Потом мне долго пришлось выслушивать мифы и легенды про заболевших бабушек, обещания принести освобождение, а также внимать смутным намёкам на те сложности, которыми девушки обычно не делятся с посторонними мужчинами.

– Ну, что – будем проводить собрание с президиумом или просто поговорим? – приступил я к осуществлению своего плана.

Ребята молчали.

– Не понял… Хорошо, давайте просто поговорим! – согласился я с самим собой. – Кто виноват во всем, что случилось? Как вы считаете?

Ребята молчали.

– Согласен, вопрос трудный. Поставим его по-другому: какие у вас претензии к Максиму Эдуардовичу?

Ребята молчали. Ивченко рассматривал поверхность стола. Володя Борин уставился в окно. Бабкин, точно пиратский нож, сжал в зубах линейку. Расходенков взирал на меня с сочувственным любопытством, а Челышева – с сожалением. Кирибеев разглядывал узел моего галстука. Было ясно: ни они, ни кто-то другой из класса не скажут ни слова.

– Бойкот? – беспомощно удивился я. – Обычно молчат те кто виноват…

Ребята молчали.

Я встал и подошёл к окну: дым из заводской трубы поднимался медленно и тоже совершенно беззвучно. Однажды, в розовощёком детстве, родители надумали меня воспитывать и, наказывая за что-то, перестали со мной разговаривать, но я оказался настырнее: первыми не выдержали они. Дети всегда упрямее взрослых.

– Значит, вы считаете, Кирибеев не виноват? – настаивал я.

Ребята молчали.

В класс просунулся озабоченный завхоз Шишлов.

– Вот это дисциплина! – восхитился он. – Я сперва думал, все ушли… Станислав Юрьевич просил напомнить!..

Я кивнул и снова поглядел на улицу: на третьем этаже больничного корпуса, как раз вровень со мной, мёртвой синевой светилось широкоформатное окно операционной. По улицам мчались машины, спешили люди, прогуливались кошки – а там, на ледяном экране операционной, сгрудились над столом силуэты врачей, похожие на игроков, всматривающихся в замедляющееся движение рулетки…

– То, что вы делаете, – это красивая подлость! – тихо проговорил я, продолжая смотреть в окно.

Ребята молчали.

То, что я совершил в следующую минуту, не только не входило в мои глубокомысленные планы, но даже не могло накануне прийти в голову. Я спокойно достал письмо, развернул и медленно, бесстрастно прочитал все, от первого до последнего слова…

«…Это будет наш с вами заговор доброты, наша святая ложь. Простите меня».

Потом я вернулся к столу, сел, положил перед собой конверт и стал ждать. Было слышно, как по коридору малышей повели в раздевалку. «Ещё один звук – и все вернутся в класс!» – тихо грозила учительница. Затем, по-уличному перебраниваясь, протопали выгнанные с урока десятиклассники – через мгновение их остановил суровый окрик Клары Ивановны…

Со стены на меня недоброжелюбно смотрели классики мировой и отечественной литературы, особенно холоден был Лермонтов. Я встретился взглядом с Лёшей Ивченко, в глазах у шефа-координатора стояли слезы. И тогда Кирибеев, медленно повернувшись к Расходенкову, презрительно распорядился:

– Отдай ему!

В предбаннике директорского кабинета секретарь машинистка Любочка, обложившись учебниками и сжав руками свою бедную голову, готовилась к весенней сессии. Я зашёл к Стасю, дождался, пока он по телефону объяснит кому-то, что учить информатике без компьютера – то же самое, что играть свадьбу без невесты, и бросил ему на стол коллективное письмо.

– Сами отдали? – бодро спросил Фоменко.

– Выкрал!

– Молодец! – похвалил он, пробегая машинописные строчки. – Друг спас друга! Я, правда, тоже подстраховался: звонил этому борзописцу на службу. Оказывается, он и там своими кляузами осточертел. Договорились о совместной блокаде. Чтоб ты знал! Дети прониклись?

– Прониклись. Скажи спасибо Пустыреву…

– В тебе гибнет Сухомлинский! Как дела с журналом, не звонили?

– Звонили. Ждут с нетерпением.

– Я серьёзно спрашиваю!

– А я серьёзно отвечаю!

– Поздравляю! – Фоменко даже привстал, радуясь за товарища. – Пиши заявление с завтрашнего дня… Нет, лучше с понедельника.

– Можно договориться… До конца учебного года они подождут! – предложил я, не ожидая такой административной поспешности.

– Хватит жертв! – Стась хлопнул меня по плечу. – Ты там нужнее! Пиши заявление!..

– Неужели так серьёзно? – догадался я.

– Серьёзнее, чем ты думаешь! Шумилину звонили из министерства, мне – из райкома партии. Фронтальную проверку раньше через год обещали, а теперь извольте кушать, «фронталка» в сентябре будет! Тоже, думаю, не случайно… Ну, ничего: директор школы не начальник «Берёзки», конкурентов мало… Отобьёмся!

Когда я вышел от Фоменко, начинался шестой урок. Возле кабинета начальной военной подготовки пытался выравняться построенный в две шеренги мой девятый класс.

– Смирно! – улыбаясь, скомандовал военрук Жилин и добавил: – Ивченко мне вашу просьбу передал, я его от занятий освободил!

– Какую просьбу? – не понял я.

– Неужели наврал? – удивился военрук.

– Отдать под трибунал! – вытягиваясь во фрунт, посоветовал Бабкин.

– Разговоры в строю! – рявкнул Жилин. – Команды «вольно» не было. Челышева!

Вика, поправляя чёлку, удивлённо посмотрела на учителя и нехотя опустила руки.

– Разберёмся! – пообещал я и пошёл дальше по коридору.

Дверь в кабинет математики была приоткрыта: у доски под плакатом «Долой безответственность!» стоял худой, сутулый десятиклассник, а за столом сидел обессиленный Борис Евсеевич. В комнате больше никого не было.

– Думай! – приказал Котик ученику и вышел ко мне в коридор.

– Репетируете? – спросил я.

– Нет, учу, – скромно ответил он. – Способный парень – должен поступить на мехмат… А вы все-таки уходите?

– Откуда вы знаете? – удивился я.

– У вас фамилия перспективная – Петрушов, от этого в жизни очень много зависит. С такой, например, альковной фамилией, как моя, дальше учителя-методиста не подымешься. Был, знаете, в прошлом веке поэт Иван Лялечкин и умер, разумеется, молодым…

– Лялечкин? – переспросил я. – Не помню…

– Худо, конечно, но простительно: его мало кто помнит. Но вот когда наша прекрасная Алла Константиновна Брюсова или Луговского «не помнит», это уже черт знает что! Во времена моей зрелости физики с лириками воевали, а теперь тихо: физики читают лирику, а лирики ничего не читают! У меня к вам, Андрей Михайлович, просьба: будете работать в журнале, никогда не пишите про школу! Честно напишите – не напечатают, соврёте – нас обидите!

– Вы плохо думаете о нашей литературе, Борис Евсеевич! – возразил я.

– Я не думаю, я читаю…

В учительской было пусто, только Елена Павловна сидела, положив голову на ладони, и внимательно наблюдала голубей, которые, утробно перекликаясь, неуклюже бегали по карнизу.

– Андрей Михайлович, – сказала она, не глядя в мою сторону. – Какие у вас планы на лето?

– Никаких…

– Хотите поехать с нами в трудовой лагерь? Свежий воздух, песни у костра, глубокое проникновение в душу подростка…

– А Чугунков? – спросил я.

– Приезжала его законная жена – специально на меня поглядеть, – Казаковцева откинулась на спинке стула, надула щеки и сдвинула брови. – Осмотрела и заявила, что Виталий Сергеевич на лето приговорён к принудительным работам по месту жительства, будет ремонтировать квартиру. Так что осталась я совсем одна, и вы тоже меня бросаете, уходите…

– Ничего не поделаешь: даже с постоянной работы люди уходят. А я человек у вас временный…

– Жаль… Неужели ваш Пустырев сжёг рукопись?

– Кто вам сказал?

– Лёша Ивченко… Бедный увлекающийся мальчик! А я думала, рукописи не горят…

– Это, Елена Павловна, всего лишь девиз…

– Жаль, что всего лишь девиз… Запишите на всякий случай мой домашний телефон. Если подойдёт мама и будет спрашивать, сколько вам лет и кто вы по профессии, говорите: вдовый член-корреспондент предпенсионного возраста… Хорошо?

Елена Павловна поглядела на меня светлыми, похожими на две тающие снежинки глазами. Шрамик на щеке она прикрывала пальцами.

Я прощальной походкой шёл по школьному коридору и вспомнил, как пятнадцать лет назад, победоносно сдав вступительные экзамены в педагогический институт, забежал похвастаться в родную школу, но учителя ещё не возвратились из отпусков, а старенькая уборщица Ефросинья Николаевна – мы её называли «нянечкой» – долго меня не признавала, хотя с последнего звонка не прошло трех месяцев. Я зашёл в свой класс, сел за свою парту… Погоди, а где я сидел? В десятом классе моим соседом был Серёжа Воропаев – это точно. Мы сидели у окна, впереди была свободная парта, а дальше – учительский стол… Теперь вспомнил! Парты у нас были мощные, монолитные и словно покрытые наскальными рисунками, их каждый год закрашивали толстым слоем зеленой краски, но следы поколений, оставленные перочинными ножами и другими острыми предметами, все равно проступали: мальчишечьи и девчоночьи имена, соединённые многозначительными плюсами, прозвища злых учителей, незапоминающиеся формулы… Переходя из класса в класс, мы вырастали из своих парт, как из детской одежды, – и это называлось взрослением. Приветствуя входящего учителя, мы вставали и хлопали откидными крышками – и в этом была какая-то особенная торжественность. Впрочем, минувшее, пройденное, даже если в нем полным-полно ошибок, всегда дорого, потому что невозвратимо…

И вот я (нет, не тогдашний самонадеянный первокурсник, а сегодняшний неполучившийся учитель) спустился в вестибюль и услышал доносившееся из пионерской комнаты металлическое кудахтанье горна: Петя Бабкин объяснялся в любви Вале Рафф. Я заглянул к ним, отобрал у пунцового от натуги и смущения кавалера духовой инструмент и, вспомнив детство, проведённое в пионерском лагере макаронной фабрики, сыграл: «Спать, спать по палатам…» Валя захлопала в ладоши, а Бабкин, к моему удивлению, промолчал.

В метро я думал о девятом классе, о письмах, которых было слишком много в последние дни, о роковой судьбе Пустырева. Прав, обидно прав мой шеф-координатор: Пустыреву не везёт даже после смерти, точно мрачное языческое проклятье тяготеет над этим близоруким, задумчивым учителем-словесником, заслонившим своей грудью… заслонившим… грудью… Словно речь идёт не о тёплой человеческой плоти, а о бетонной стене… Мне иногда кажется, что его жизнь так же не похожа на мою жизнь, как скорбная очередь за блокадным пайком на горластый хвост за импортным шмотьем! И надо быть честным: эту чёртову «коллективку» ребята отдали не мне, а Николаю Ивановичу Пустыреву, в собственные, давно истлевшие руки… Все, что могу сказать!

В полной задумчивости я пересел в автобус, и у самого дома меня победно оштрафовали за безбилетный проезд в городском транспорте.

Возле моего подъезда, на лавочке, в обществе критически настроенных пенсионерок сидел Лёша Ивченко.

– Вот он! – показывая на меня, в один голос объявили старушки. Шеф-координатор вскочил и бросился навстречу.

– Андрей Михайлович, – запинаясь от волнения почти закричал он. – Неужели вы ничего не заметили?! Пустырев сжёг оба экземпляра, а Елена Викентьевна читала почти слепую рукопись!

– Не понял! Подожди, подожди…

– Второй экземпляр не может быть слепым! – горячась, объяснял Ивченко. – Я знаю, я проверял! У меня мама – машинистка… – и он протянул мне пять отпечатанных под копирку машинописных страниц: только на последней бледно-серые буквы разбухали, расплывались и становились совершенно неузнаваемыми.

– Но ведь тогда были другие машинки! – неуверенно возразил я. – Ты на какой печатал?

– На электрической… Но у Шишлова в подсобке есть «Ремингтон», я видел! Поехали! Завхоз сидит до вечера…

Я тоже видел. Довоенный «Ремингтон» – замечательная машинка, в ней есть нечто от изящных конструкций Эйфелевой башни, нечто от изукрашенной гербами чёрной лакированной кареты, а шрифт клавиатуры похож на те буквы, какими прежде писали на бронзовых табличках, прикреплённых к старинным резным дверям. А какое красивое, звонкое слово – «Ре-минг-тон»!..

Эпизод

время

Деятельность учителя

Деятельность обучающихся

Слово
учителя

1 мин.

Здравствуйте, ребята! Садитесь,
пожалуйста! Я рада вас видеть вас здоровыми и красивыми в осенний день.

Целеполагание

Сегодня у нас урок развития речи, где мы
познакомимся с картиной Василия Дмитриевича Поленова «Золотая осень», с талантом
художника в изображении родной природы.

Ребята, вы уже, наверно, догадались,
каков будет итог нашей работы. Как вы думаете, что мы должны будем сделать в
итоге?

Верно!

А давайте подумаем и ответим, что значит
написать сочинение?

Правильно!

А что такое «Текст»?

Молодцы!

Вы все прочитали на доске тему урока
«Подготовка к сочинению-описанию по картине В.Д. Поленова «Золотая осень»».
Нам нужно создать текст, тип речи которого будет ОПИСАНИЕ.

Давайте вспомним, что характерно данному
типу речи?

Хорошо!

Для того чтобы написать сочинение, мы
должны выбрать и систематизировать языковые средства, которые нам помогут в
работе над сочинением.

На доске языковые средства из
речеведческого атласа:

— единство и соотнесённость
видо-временных форм сказуемых;

Единое наклонение глаголов-сказуемых;

Ряды однородных членов предложения;

Назывные предложения;

Безличные конструкции;

Неполные предложения

Мы
напишем сочинение по картине

Создать свой
текст!

Текст – это цельное законченное
высказывание. Текст подчинён одной главной мысли, события изображены
последовательно.

Автор передаёт свои мысли, чувства так,
чтобы и другим захотелось увидеть эту картину.

Статичность

Одновременные или постоянные признаки

Называние предмета и перечисление ряда
его признаков

Мотивация

Ребята,
а давайте подумаем, в каких жизненных ситуациях нам может пригодиться умение
писать сочинение по картине?

Хорошо!
Я думаю, картина, которую мы рассмотрим сегодня, вызовет у вас массу эмоций и
впечатлений, которыми вы захотите поделиться!

Если хотим поделиться с кем-то
впечатлениями от увиденной картины, рассказать о походе в музей, о своей
собственной картине, …

Знакомство
с художником

Впечатление
от картины не будет полным, ярким, если мы не познакомимся с автором и его
творчеством

(подготовленный ученик о авторе картины
и его самых известных работах) (слайды):

Родился
Василий Дмитриевич Поленов в 1844 году в художественной семье. Мать —
художница, отец — знаменитый археолог и библиограф, член Академии наук. Его
дедушка -генерал-майор Воейков воевал вместе с Суворовым, а в Бородинском
сражении защищал Шевардинский редут, за храбрость награждён двумя шпагами.

В
детстве мальчик обучался музыке, после окончания гимназии в Петрозаводске
поступил в Академию художеств (1863) в класс исторической живописи и
одновременно на юридический факультет Петербургского университета. Занятия
музыкой не бросил, даже пел в Академическом хоре. В годы учёбы посетил
Германию, Францию, после был в Вене, Мюнхене, Венеции. Годы знакомства и
дружбы связывали художника с И.С.Тургеневым, И.Репиным, В.Васнецовым.
Добровольцем участвовал в сербско-турецкой войне (1877). Позже поселился в
Москве, выступил с картиной «Московский дворик» (1878), которая
начала новый этап его творчества. Создаёт «Бабушкин сад» (1879),
«Заросший пруд» (1880), «Старая мельница» (1880).

Василий
Дмитриевич продолжал занятия музыкой, участвуя в театральном кружке мецената
С.Мамонтова. С 1878 года более 15 лет этот кружок ставил спектакли, в которых
участвовали Поленов, Репин, Васнецов, Врубель, Коровин, Остроухов и др.
Поленов писал к спектаклям музыку. Позже кружок перерос в оперный театр.
Поленов сдружился со многими театральными деятелями — в том числе с
Ф.Шаляпиным. Опера «Призраки Эллады», созданная Д.Поленовым,
поставлена в 1894 году и была тепло принята публикой.

В 1881 —
82 годах ездил по Святым местам: Египет, Сирия, Палестина, Рим. С 1882 по
1894 годы преподавал в Училище живописи, ваяния и зодчества. У него учились
И.Левитан, В.Серов, К.Коровин, К.Юон, В.Борисов-Мусатов, а в 1900 году
Поленов возглавил общедоступный Народный театр. В 1905 году резко реагировал
на кровавое подавление царским правительством народных выступлений.

Последние
годы посвятил организации народного театра: сам писал музыку и декорации к
спектаклям для рабочих Пресненского района Москвы. Он считал искусство мощным
средством развития народного самосознания, воспитывающее эстетические вкусы и
содействующее народному просвещению.

Василий
Дмитриевич Поленов был одним из первых живописцев, получивших звание
народного художника.

1
знакомство с картиной

Ребята, на улице осень! Её красотой мы
любуемся в походах, в поездках, да и просто каждый день, когда идём в школу
по нашей великолепной берёзовой аллее.

Давайте посмотрим на репродукцию картины
Поленова «Золотая осень» и посмотрим, какой предстаёт осень в изображении
этого художника (репродукция)

впечатления

Ребята, поделитесь своими первыми
впечатлениями от картины.

Лично я, глядя на эту картину невольно
вспоминаю строки стихотворения Ивана Бунина «Листопад»

Лес, точно терем расписной,
Лиловый, золотой, багряный,
Веселой, пестрою стеной
Стоит над светлою поляной.

Березы
желтою резьбой
Блестят в лазури голубой,
Как вышки, елочки темнеют,
А между кленами синеют
То там, то здесь в листве сквозной
Просветы в небо, что оконца.
Лес пахнет дубом и сосной,
За лето высох он от солнца…

…………

Детальное
рассмотрение картины

Ещё раз внимательно рассмотрим  картину
В.Д.Поленова «Золотая осень» (1893 год) (показ репродукции по слайду
компьютера и в учебниках у учащихся).

Вдумаемся в название полотна мастера живописи —
«Золотая осень». Как вы его понимаете?

Как ещё можно назвать эту картину?

Почему же художник выбрал название именно
«Золотая осень»?

Золотые
краски, солнечная, …

Русская
осень, берёзы осенью, …

Наиболее
ярко передаёт цвет и настроение, …

Работа
по листу «Размышляем над картиной»

Мы должны в своём сочинении постараться
раскрыть замысел художника — в осеннем пейзаже Поленова всё дышит покоем,
тишиной, умиротворённостью.

1.    
Как вы думаете, чем привлёк художника этот уголок  природы?

2.    
Что поэтичного увидел автор в этом пейзаже?

3.    
Опишите землю, деревья, реку, небо, даль, изображенные
художником.

4.    
Какое сочетание цветов использовал Поленов, чтобы передать
светлое и одновременно грустное настроение осени?

Молодцы!

Обратимся к листочкам, которые лежат у вас на
партах. Всё, что мы сейчас с вами сказали, внесите, пожалуйста, в колонку «Ваши
дополнения», это листочек станет вашим черновиком, опорным материалом.

Не забудьте в 1 столбце пометить для себя план,
на котором находится объект (передний или задний).

Работаем
самостоятельно, затем зачитаем, что у вас получилось.

Не забудьте, что, работая над описанием
картины, нужно избегать не только орфографических, пунктуационных, но и
речевых ошибок. Нужно использовать синонимы.

«Материалы к сочинению» по плану:

а) передний план — сосны, берёзы, земля;

б) второй план — небо, воздух, река, горизонт.

Хорошо! Молодцы!

Русские
берёзки, река,…

Сочетание
цветов, река, уходящая вдаль, …

Деревья
— …, небо — …

Золотое,
зелёное, голубое, … с пятнами  чёрного, тёмно- синего…

Пишут на
листах

Зачитываем
дополнения

Работа
над планом

Ребята, на доске вы видите план, он примерный (можно вносить
небольшие коррективы). Давайте запишем его.

План:

1.     Художник и его картина.

2.     Осенний день.

3.     Деревья в чудесном наряде.

4.     Лесная река.

5.     Моё отношение к картине.

Пишут в
тетрадь

Работа по первому и второму  пунктам  плана.

— Подберите синонимы к словам – художник, создаёт, картина.

— Каким предложением можно начать сочинение?

-Какие красивые слова и словосочетания можно употребить при
описании осеннего дня?

-Что можно описать в этой части сочинения?

Пейзажист,
автор картины, …

Рисует,
творит, пишет картину, …

Пейзаж,
репродукция, …

Передо
мной картина, …

небо,
воздух, землю, …

Работа по третьему  пункту плана.

— Какие прилагательные, глаголы, образные выражения вы подобрали
для описания деревьев?

-Придумайте предложение о берёзках, о соснах.

Высокие,
стройные, ветвистые, …

Стройные
берёзки. Зелёные если возвышаются над полем.

Работа по четвёртому  пункту плана.

— Как можно описать реку? Придумайте предложение о реке.

Извивающаяся,
с голубой водой, широкая, …

Работа по пятому пункту плана.

-Подумайте над выражением «прощальная краса». О чём можно так
сказать? Придумайте продолжение этой фразе.

Речевая
и орфографическая работа

— Найдите неточное употребление слова и замените его.

Солнечные лучи ярко греют природу.

Молодые берёзки сплошь накрыты золотистой листвой.

Обратите внимание на правописание слов: здесь, справа, слева,
рядом, вдали, вблизи.

(на доске)

Работа
над сочинением

Я
желаю вам успехов в написании сочинения! Помните, что работаем над созданием
текста всегда сначала на черновиках!

Поленов не только писал картины сам, но и учил рисовать других: узнаем, как у художника учились Левитан, Головин и Коровин.

1. Руководство Василия Поленова по линейной перспективе
2. Василий Поленов в своей мастерской («Аббатстве»)
3. Фото с учениками; слева сидят В.Д. Поленов (в первом ряду), В.Е. Маковский (во втором ряду), Е.М. Татевосян (в третьем ряду)

Василий Поленов был удивительным живописцем, талантливым театральным декоратором, изобретательным архитектором, неравнодушным просветителем — а еще чутким преподавателем.

🎓 С 1882 года Поленов начал преподавать в Московском училище живописи, ваяния и зодчества (МУЖВЗ). Там он взял класс Алексея Саврасова, который тогда испытывал сильные проблемы с алкоголем.

✍️ Поленов подошел к преподаванию с европейской педантичностью. С одной стороны, продолжил работу Саврасова с пейзажем, а с другой — разработал «Руководство к изучению линейной перспективы», требовал чистоты и аккуратности в красках и палитрах. Если Саврасов учил писать как получится, чтобы выразить чувства, Поленов ставил во главу угла умение и знание — и уже с помощью них предлагал выражать эмоции.

🙅‍♂️ Некоторые молодые художники относились к пейзажам скептически. Коровин писал: «Жанристы говорили, улыбаясь, что пейзаж — это вообще вздор, дерево пишут, можно ветку то туда, то сюда повернуть, куда хочешь, все сойдет. А вот глаз в голове человека нужно на место поставить. Это труднее. А колорит — это неважно, и черным можно создать художественное произведение. Колорит — это для услаждения праздных глаз. Пейзаж сюжета не имеет. Всякий дурак может писать пейзаж. А жанра без идеи быть не может. Пейзаж — это так, тра-ля-ля. А жанр требует мысли. Между учениками и преподавателями вышел раздор. К Поленову проявлялась враждебность, а кстати и к нам: к Левитану, Головину, ко мне и к другим пейзажистам».

🤝 Поленов продолжал линию своего учителя — великого педагога Павла Чистякова. Внедрил мастерскую, где художники творили свободно, не по указке — но в тесном контакте с педагогом. Ученики постоянно бывали у него дома.

Мы завершаем урок, посвященный Василию Поленову. Давайте вспомним еще раз, что мы успели о нем узнать.

👨‍🎨 Василий Поленов — живописец, театральный декоратор, теоретик искусства, педагог, меценат. Родился в знатной семье. Закончил Академию художеств, неоднократно бывал в Европе и на Востоке. Входил в кружок Мамонтова в Абрамцево, Товарищество передвижников, занимался театром. Строил сельские школы, организовывал крестьянские театральные кружки, на свои деньги построил дом для Секции содействия фабричным и деревенским театрам.

🖼 Что писал

🏰 Исторические и бытовые сюжеты. После нескольких опытов понял, что это не близкие ему направления.

👤 Портреты. Умел передать тонкие черты характера человека, но не ставил этот жанр во главу угла.

🌲 Пейзажи. Главный жанр Поленова. Он — один из создателей «пейзажа настроения» — тонкого и поэтичного изображения природы, которое способно передать эмоции художника.

🙏 Евангельские сюжеты. Начал с «Воскрешения дочери Иаира». Затем 20 лет работал над картиной «Христос и грешница». В 1890–1900-е создал цикл картин «Из жизни Христа».

💡 Что создавал кроме картин

📐 Архитектурные проекты. Эскизы фасадов и интерьеров церквей, Театрального дома в Москве.

🎭 Эскизы театральных декораций. Открыл новый принцип театрального оформления сцены, издал книгу «Новый метод упрощенных постановок».

🌎 Световой театр-диорама «Вокруг света»: 65 картин, показывающих разные места мира в дневном и ночном свете. Прозрачные изображения подсвечивались изнутри.

Что почитать

Рекомендуем несколько книг, чтобы лучше понять личность и творчество Василия Поленова.

📕 Марк Копшицер. «Поленов. Серия ЖЗЛ».
Традиционно хорошая книга, раскрывающая не только особенности творчества, но и личность художника.

📘 Элеонора Пастон. «Василий Дмитриевич Поленов».
Элеонора Пастон — признанный исследователь творчества Поленова, она была куратором выставки в Третьяковской галерее и знает о нем все.

📙 Екатерина Сахарова. «Василий Дмитриевич Поленов. Письма, дневники, воспоминания».
Екатерина Сахарова — дочка художника и сама собирала все материалы. Почитать прямую речь Василия Дмитриевича, человека сдержанного, умного, образованного и тонко чувствующего — очень познавательно и интересно.

📗 Нина Белоглазова. «В. Поленов и Е. Поленова в Абрамцево».
Небольшая книжка о периоде работы брата и сестры в Абрамцево. Сестра Василия Дмитриевича была очень талантливой художницей — к сожалению, с не очень счастливой судьбой.

📘 Федор Поленов, Наталья Грамолина. «Поленово».
Составители этой книги-альбома — внук Василия Дмитриевича Федор Поленов и его супруга Наталья. Они внесли огромный вклад в сохранение и восстановление наследия художника, в то, чтобы усадьба-музей работала так, как он того хотел.

Музейная подборка

Делимся подборкой знаковых работ, которые экспонировались на масштабной выставке Василия Поленова в Новой Третьяковке в 2019 году.

Василий Поленов

1. Пруд в парке. Ольшанка, 1877
2. Московский дворик, 1878
3. Бабушкин сад, 1878
4. Цезарская забава, 1879
5. Заросший пруд, 1879
6. Река Оять, 1886
7. На Тивериадском (Генисаретском) озере, 1888
8. Христос и грешница, 1888
9. Ранний снег, 1891
10. Золотая осень, 1893